Честь смолоду

Солнце спустилось в море. Несколько времени еще его теплые и светлые лучи озаряли кипящие волны и водяную пыль, над которой носились чайки.

– Ты, Сергей, пойдешь с Тимуром, – сказал комдив, – я опять пойду с Кастелянцем, последняя ему точка в путевке.

Катеры быстро один за другим отвалили от пирса и ушли в море. Впереди, взрывая волны, летел катер Кастелянца, за ним – наш.

Я смотрел на миловидное сосредоточенное лицо Тимура.

Внизу слаженно и точно работали бензиновые мощные моторы. Оттуда притекало тепло, смешанное с острыми запахами бензина и масла.

Ночь пришла раньше, чем мы думали. Вдали показались светлые столбы прозрачного дыма: это горел Севастополь. Оттуда доходили звуки разрывов.

Бомбежка отвлекала внимание противника от моря. Мы стали на траверсе Северной бухты, невдалеке от берега, и заглушили моторы.

Здания, обращенные к морю, были разрушены, сохранились только стены и проемы окон. За этими стенами горело. Окна были ярко освещены, будто магниевыми огнями. Ветер донес к нам запах разлагающихся трупов.

– Прошлый раз даже моих мотористов травило, – сказал Тимур. – На берегах свалены тысячи трупов… Русских, мирных жителей. Немцы хотели вывезти их в Констанцу и расстреляли из пулеметов у причалов…

Тимур смотрел на Севастополь.

Заработал мотор флагмана. Катеры пошли к Херсонесу. Катер несся почти над поверхностью моря, будто чуть-чуть налегая своими реданами на крутую волну. Кильватерный след пенился за кормой.

Я всматриваюсь в пустынные скалы Херсонеса.

Стены воды, разрезанные катером, проносились и падали, чернели на палубе пушки и реактивные установки.

И вот, наконец, я увидел вспышки электрического фонарика. Кто-то «писал» у скал Херсонеса.

– Она! – прошептал над моим ухом Тимур.

– «Транспорт „Оракул“, груз – Рихтгофен, курс…» – читал вслух Тимур.

Огоньки погасли. Моторы были заглушены. И снова мелькнуло несколько точек.

– «Анюта», – прошептал Тимур с благодарной улыбкой.

Я не отрывал глаз от скал, уходивших от меня. Торпедный катер быстро шел по курсу, проложенному моей сестрой. Мы уходили от мыса, чтобы разыскать транспорт «Оракул», утопить его. Мы затем вернемся к себе, а Анюта останется там, в осажденной крепости, среди огня и взрывов… И несмотря на это, с плеч моих как будто свалилась какая-то большая, сгибавшая меня тяжесть: Анюта была в наших рядах.

Глава восемнадцатая Совхоз «Мария»

Советские войска заняли Севастополь 9 мая после решительного трехдневного штурма. К вечеру 12 мая последние остатки 17-й армии, которой командовал теперь генерал Альмендингер, сменивший Енекке, были либо взяты в плен, либо сброшены с обрывов Херсонеса.

Танковая часть Ильи влетела на окраину мыса, где море билось о скалы.

Танкисты успели в самую последнюю минуту спасти много наших людей, среди них была и Анюта, а Мерельбан, приговоривший ее к смерти, покончил жизнь на западной точке мыса, у развалин стены херсонесистов. Там опознали его среди двухсот немецких офицеров, валявшихся у «стены самоубийц».

Последние самолеты были захвачены на аэродроме Херсонеса, транспорты были либо захвачены, либо потоплены, либо подожжены.

Анюта была вывезена в штаб фронта, где ей вручили орден Ленина. Мы послали ей телеграмму из Солхата, чтобы она приезжала прямо в садоводческий совхоз «Мария», куда был назначен директором Яша Волынский.

Отец отдыхал в Феодосии, у доктора Устина Анисимовича: штаб партизанского движения отпустил его домой, в колхоз.

Почти все партизаны, кроме оставленных на партийной и хозяйственной работе в Крыму, были призваны в армию, и многие из них, в том числе Саша Редутов, Шувалов, Кариотти, Семилетов, уже передвигались в составе регулярных дивизий либо к Балканам, либо на центральный участок фронта, нацеленный на Восточную Пруссию.

В домике нашего штаба, положив локти на стол, сидел и грыз семечки невеселый Кожанов, доживавший 'последние медовые дни с Катериной перед отправлением в полк. Здесь же были Гаврилов и Баширов, оставленный пока в оперативных целях на полуострове.

Катерина вела хозяйство штаба. Сели за стол, накрытый холстинковой украинской скатертью, чокнулись.

– Я как на похмелье, – сказал невесело Кожанов.

– Да растормошите вы моего Петечку! – просила Катерина. – Ходит как в воду опущенный. Я ему говорю: война вот-вот окончится, и приезжай тогда без всяких пересадок в свое село. Примем его хлебом, солью, бараниной, а он кручинится…

– Встретил я своего знакомца, вместе капитанили, – угрюмо сказал Колонов, – гляжу – полковник, и вся грудь в орденах.

– Нашел, о чем горевать! – сказал Гаврилов.

– А ты чего, сербиянин, задумался?

Гаврилов встрепенулся, вскинул плечами, криво улыбнулся:

– Ничего не задумывался. Так себе…

– Мариулу вспомнил? – спросил Кожанов.

– А может быть, и ее, тебе какое дело? – грубо оборвал его Гаврилов.

– Не сердись, Гаврилов. Какой-то ты стал вспыльчивый.

– А чего мне пылить? Только ее имя лучше не трогай.

Гаврилов поднялся и, переваливаясь по-утиному, вышел из комнаты во двор. Кожанов рассказал:

– Приготовил Гаврилов пару коней, тачанку, чтобы отправить Мариулу, а Лелюков отобрал и – в горсовет. Вот была перепалка! Первый раз таким видел Лелюкова. Теперь, когда он секретарем райкома, стал еще непримиримей.

– А зачем Гаврилов в личное пользование прихватил лошадей и тачанку? Ведь коммунист он? Непорядок, – вдруг строго сказал Баширов.

– Цыганам вроде можно иметь собственных лошадей, – сказал Кожанов.

– Так собственных, а не чужих.

– Тут сразу после Севастополя появилась Мариула. Ты ее после выхода из лесу не видел?

– Нет.

– Выходит и сразу: «Ты здесь, миленький, давай погадаю на нашу любовь». Карты в руках. Гаврилов, можешь себе представить, отступил от нее вот в этот угол, посерел лицом, ничего не понимает. Ведь для него работа Мариулы была большим секретом, как тебе известно. Тогда цыганка подскочила к окну, распахнула и Гаврилову: «Я вольный ветер!» Вынула зеркальце, навела она него зайчика, а потом огляделась, поправила платочек и вдруг: «Ах, какие губы синие у меня! Давно не целовалась…»

– Ну, дальше что? – полюбопытствовал Баширов, сверкнув монгольскими глазами.

– Дальше мы вышли, Баширов, вот в эту дверь, плотненько ее притворили и на цыпочках. Я помнил, что нам Гаврилов говорил: «Она клятву дала цыганскую, твердую». Нельзя мешать…

– Где же Мариула сейчас? – спросил я.

– Где-то хранит ее Гаврилов. Не знаю где. Больше не встречал. Как сквозь землю провалилась.

– А Фатых? Я слышал, что его утвердили помощником районного прокурора.