Честь

Чувствительная, детски чистая и мягкая душа была у этой девушки. Когда отец спрашивал Карлыгач: «Кем, дочка, ты хочешь стать? Врачом, инженером или учительницей?» — Карлыгач отвечала, опустив голову: «Не знаю, папа».

Но работала ли она на колхозном поле, гуляла ли в лесу, ее всегда и везде не переставала волновать одна мечта — светлая, давно запавшая в душу. Карлыгач хотела стать поэтом. Только... то была сокровеннейшая, далекая мечта, в которую и поверить-то было трудно. Где уж ей? Возможно ли? Даже сама от себя прятала Карлыгач эту мечту. Подумает и смутится, будто коснулась чего-то очень чистого, недосягаемого.

И все же иногда Карлыгач охватывало страстное желание рассказать стихами о чувствах, обуревавших ее. Так было в прошлом году, когда она услышала о нападении фашистов на нашу страну. Девушке казалось, что вот сейчас она найдет слова, которые зажгут огонь ненависти к врагу в каждом, кто услышит их. Но вместо своих слов на память приходили чужие, с губ срывались строки прочитанных когда-то стихов.

Карлыгач окончила семилетку в соседней деревне Аланбаш. Учиться дальше помешала ей война. Впрочем, она ни на минуту не сомневалась, что после войны, когда вернется отец, она продолжит свое образование, будет учиться в большом городе, в институте.

Отец Карлыгач всегда занимал ответственные должности в этом волжском районе. В день, когда фашисты напали на страну, он даже не успел съездить в родной Байтирак попрощаться с женой и детьми и сразу отправился на фронт.

Когда вражеские полчища подходили к Москве, Карлыгач тоже пошла в военкомат.

— Я дочь Галляма, — сказала она. — Пошлите меня к отцу, на фронт.

— Ты еще мала, сестренка, — ответили ей.

То же повторили и в райкоме комсомола.

Тогда Карлыгач побежала в райком партии.

— Вырасти-ка ты побольше хлеба в колхозе — и за себя и за отца! Это и будет твоим фронтом, — сказал ей секретарь райкома Джаудат Мансуров.

В те дни Нэфисэ только что назначили бригадиром, и она приняла Карлыгач в свою бригаду. С тех пор они стали неразлучными друзьями.

Шум триера стих. Карлыгач и маленькая Сумбюль принялись пересыпать очищенную пшеницу. В наступившей тишине вновь зазвенела песня.

У Карлыгач был мягкий, еще не окрепший голосок. Они так спелись с Сумбюль, что можно было подумать, будто поет одна из них.

Я после ночи солнца жду. И месяца под вечер жду... Как месяца и солнца жду я, Вот так и писем с фронта жду!

Апипэ совсем притихла. Сейчас на ее лице было выражение не то тоски, не то глубокой озабоченности. Мэулихэ, продолжая считать зерна, исподлобья поглядывала на нее. «Ага, и тебя проняло!» — подумала она.

В зеленых травах берег весь, И льется жаворонков песнь, И льется жаворонков песнь Над каждою излучиной. Идет рассвет — они поют, Придет закат — они поют. А я тоскую по тебе, Разлукою измучена.

Вдруг песня оборвалась.

Женщины недоуменно оглянулись и увидели, что со стороны деревни идет председатель колхоза, сухорукий Сайфи.

2

Сайфи, в коротком распахнутом бешмете, заложив руки за спину, медленно прошел мимо Карлыгач и Сумбюль, поглядел, как они засыпают пшеницу, походил у соседних амбаров, потом приблизился к Мэулихэ.

— Не вернулась еще, как ее?.. Про Нэфисэ говорю, — промолвил он.

— Нет еще, — ответила Мэулихэ, — работа, видать, затянулась у них...

Лицо у Сайфи было румяное, круглое, усы и маленькая — клинышком — бородка аккуратно подстрижены, одежда ладно сшита. Не нравились только Мэулихэ глаза Сайфи: правый глаз — навыкате, а левый закрыт наполовину и, как бы невзначай, шарит где не следует. Вот и сейчас будто разговаривает о деле, а сам уставился на заголенные ноги этой бесстыжей Апипэ.

Мэулихэ повернулась в сторону поля и увидела наконец тех, кого давно ждали.

К ним, тяжело ступая, приближались женщины с лопатами на плечах. Карлыгач и Сумбюль побежали навстречу статной, высокой молодке, шедшей впереди.

— Очень устали, Нэфисэ-апа? — участливо спросила Карлыгач, беря у нее из рук лопату. Посмотрев на мокрые доверху сапоги, забрызганную одежду, она покачала головой: — Все пешком, да такую даль!..

Нэфисэ только кивнула головой и повернулась к своим спутницам:

— Идите, голубки, домой! Придете после полдника, закончим тут все с пшеницей.

— Лучше подождем, — ответили те, высматривая место, где бы присесть. — Пойдем вместе.

— Ну, как хотите...

Нэфисэ вытерла уголком платка лоб и щеки, порозовевшие от солнца и вешнего ветра. Из-под шали выбилась маленькая прядка волос, отчего ее тонкое продолговатое лицо стало еще миловидней. Большие, чуть удлиненные карие глаза вопрошающе взглянули на Сайфи. А он все так же, заложив руки, расхаживал взад и вперед.

— Сайфи-абы, ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Сказать? Известно, у председателя всегда найдется что сказать. Из Аланбаша вон представители приедут проверять. Вот я и осматриваю — что да как... семена, плуги, бороны...

— А-а... это по соцсоревнованию!.. — По лицу Нэфисэ пробежала тревога. — Не осрамиться бы! Нынче Аланбаш вон куда шагнул! Не чета «Чулпану».

Сайфи посмотрел в сторону. Он был явно не в духе.

— Почем знать?.. Действительно, может, придется краснеть. Год такой...

Нэфисэ удивленно посмотрела на него: «То есть как это — год такой?»

Наклонившись над липовой кадкой, стоявшей между Мэулихэ и Апипэ, Сайфи захватил здоровой рукой горсть пшеницы и подбросил ее на ладони.

— А что это у вас: на посев или в брак?

Мэулихэ обрадовалась, что председатель заинтересовался их работой.

— Те на семена не годятся, Сайфулла, — поспешила она ответить. — Выбраковали мы их. А вот эти, — она показала на мешочки справа, — пойдут на семена. Семена эти, если будет суждено посеять, очень надежные. Мы с Гафифэ по зернышку отбирали.

Но Сайфи едва взглянул на мешочки. Пересыпая пшеницу с ладони на ладонь, он хмыкнул, потом покачал головой.

— Интересно! Все-таки чем же эта пшеница плоха? С какой, скажем, стороны она вам не по нраву?

Нэфисэ взяла из кадки горсточку зерен и начала объяснять ему:

— Погляди-ка — вот эти мятые, а это битые; есть и больные, видишь. От них, если они и взойдут, толку не будет. На семена они не годятся. Нам нужно улучшать сортность нашей пшеницы, Сайфи-абы.

— Так! — Сайфи хмуро посмотрел куда-то в сторону и выпятил губу. — Та-ак! —повторил он. — Как я вижу, тебе, сестричка, на широкую ногу захотелось жить! Ишь, сколько семян забраковала. Интересно, чем же я пополню нехватку? Хорошо — район даст? А ежели нет? Вдруг скажут: найдите сами?! Нет, сестричка, в нынешнем году нельзя этак замахиваться.