'Четверть' лошади
Шрифт:
Все, что не знало иного исхода и течения жизни, кроме службы, семейной ссоры и буфета в клубе, - все вдруг заохало, застонало, заметалось, закричало и заговорило из всех сил и во весь голос. Как теперь помню, еле живой уездный аптекарь, выходя из клуба во втором часу ночи и будучи уже в таком состоянии, которое заставило его тотчас же обнять фонарный столб, все-таки нашел в себе силы закричать: "Приас-схо-нна!"
И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж - старик, она (маркиза,
Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:
– То-то - кабы лошадь была!
Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове "лошадь" вспомнил фразу Ивана Ивановича:
– Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?
"А может быть, - мелькнуло мне, - именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?.."
– Как же без лошади?
– сказал мужской голос.
– Без лошади пропадешь!
"Как же, в самом деле, без лошади?
– подумалось мне.
– Как же с одной четвертью-то?"
Что-то сказало мне, что передо мной - не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.
Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что "четверть" лошади не представляет ничего хорошего.
– Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы!
– сказал он тоскливо.
– То-то без лошади-то неспособно!
– сказала дробь-баба.
– Далеко ль до покосу-то?
– Да версты две будет.
– Так ты вот как!
– задумчиво сказал мужик, деленный на десять.
– Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?
– А девчонка-то как?
– Пойдет!
– Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.
– Это верно!
– сказал мужик и стал опять думать.
Стала думать и дробь-баба.
И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:
– Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом...
– Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?
– И то правда!
– сказал мужик задумчиво и опять стал думать так же крепко, как думала дробь-баба.
Первый, по-видимому, додумался мужик; в
его лице чтото оживилось, и он с большим оживлением проговорил:– Тогда окончательно я тебе скажу - вот мой совет:
сымай платок с плеч!
– Что ж будет?
– Сымай! Увидишь!
Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:
– Ну?
– Ну, теперь гляди!
– сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов.
– Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!
Он подошел к девочке и, взяв ее под мышки, поднял.
– Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться!
к маменьке на шею!.. Раз!
Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.
– Ох, ты меня удушишь, Пашутка!
– тихо прошептала мать.
– Что ж будет?
– Погоди, не торопись!
– суетился мужик.
– Барин!
– крикнул он мне. Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь!
подними платок, мне девчонки нельзя пустить.
Я поднял платок и подал мужику.
– Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!
Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и под мышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.
– Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет!
– в восторге воскликнул мужик.
– Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..
Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.
– Ну, ты не дергай меня! Мне под шеей тянет, - сказала мать, - сиди смирно!
– Бери обед! Бери косу!
– оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, - и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла на одном месте, прилаживая половчее то косу, то полушубок, то половик.
– Аи не ладно?
– все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.
– Не...
– прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.
– Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!
Вали, брат! Третий звонок! Трогай!
– Ну спасибо!
– сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.
– Кабы лошадь-то была!..
– перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.
Но я уже не слушал его слов.
Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.
И я пошел поэтому вслед за бабой.