Четвертый разворот (сборник)

«Я не настолько залетался, чтобы выключать двигатели в воздухе, — сказал он весело. — Сами встали».

«Именно!» — подтвердил Саныч.

Рогачев сказал, что специалисты разберутся, но в этом он ошибся. На другой день к нам прилетел инженер отряда. Ковалев пришел в гостиницу и прокурорским голосом предложил сознаться в выключении двигателей. Рогачев оторопел до того, что не сразу нашелся, а после сказал Ковалеву, что ему придется извиняться. Тот только ухмыльнулся, ушел и, будучи уверен, что двигатели выключили пилоты, стал готовить самолет к вылету. Саныч, узнав об этом, философски заметил:

«Как оно в жизни все мудро: в каждом отряде хотя бы один дурак, но отыщется!»

«Такие, как Ковалев, только облегчают жизнь. Не находишь?»

И Саныч ответил как-то неопределенно:

«Как знать!»

Через пару дней расшифровали самописец, и стало понятно, что причина в другом. Была назначена комиссия, и все мы собрались на стоянке. Рогачев подмигнул мне. Ковалев встретил начальство у плоскости, приложил руку к козырьку и четко доложил, что двигатели опробованы и можно лететь. Его сначала даже не поняли, дескать, как это опробованы?!

«Так точно! — подтвердил Ковалев по-армейски. — Испытаны на всех режимах!»

Его спросили, понимает ли он, что натворил, и он снова повторил свое: «Так точно!»

III

Хорошо было у моря, и уходить не хотелось. Солнце все больше склонялось к далекой линии горизонта, не жарило, но грело довольно ласково. Морская гладь виделась совершенно ровной, и только у самого песка поигрывали ленивые волны, плескались и тихо пошумливали. Самолеты взлетали один за другим, грохотали двигателями, а все остальное успокаивалось; даже люди на пляже, казалось, говорили ленивее и тише, и день медленно, но упрямо переходил в ранний вечер.

— Все! — решительно сказала Лика, вставая. — Больше здесь делать нечего!

— И правда, — поддержала ее Татьяна. — Пора и честь знать.

Эти слова и впрямь дали толчок: мы быстро переоделись и отправились в кафе. Пока шли, разговор крутился вокруг того, что нам непременно не повезет — то кафе окажется закрытым, то свободных мест не будет. Больше всех говорила Лика, и я подумал, что именно ей хочется посидеть в компании, развлечься и вот это желание рождало суеверие. Наверное, каждый из нас, если чего-то очень хочет, то сотни раз оговаривается, убеждает себя, что ничего подобного не произойдет, будто бы заклинает судьбу, но в глубине души надеется — произойдет, непременно произойдет.

— Кафе будет открыто, — успокоил Рогачев Лику и добавил: — А людей там будет ровно тринадцать человек.

— Значит, хватит места и нам, — засмеялась Татьяна. — Мы же много не просим, каких-нибудь пять мест. Всего лишь... Должна же быть высшая справедливость: в кои веки собрались.

Мне хотелось позлить ее, и я сказал, что высшая справедливость как раз и проявится в отсутствии свободных мест, или в закрытом наглухо кафе — вот так. Она не поняла или же была согласна, но против обыкновения промолчала.

В кафе мы попали свободно, нам даже достался столик на улице, что было настоящим везением, — на свежем воздухе, под кронами деревьев. Рогачев подозвал официанта и заказал, как обещал, форель и сухое вино.

— Есть на свете справедливость, — мечтательно заговорила Лика, когда официант ушел. — Вечер чудесный, сень деревьев, форель... Тысячу лет не испытывала ничего прекраснее.

Она благодарно взглянула на меня, как бы напоминая, с какой шутки все это началось, а Рогачева спросила, кивнув на ближайшую липу, что это за порода.

— Платан, — не раздумывая, ответил Рогачев и улыбнулся. — Разве не видно.

— Чинара, — с удивлением возразила Татьяна и пропела: — «В саду под чинарою пустой...» Так ведь?

Последние слова явно относились ко мне.

— Командир сказал «платан», значит, платан, — ответил я, пожав плечами. — Может ли быть иное мнение...

— Да ну тебя! — вдруг перебила меня Татьяна довольно зло. — Никогда не хочешь сказать по-человечески, всегда выделяешься!

Спорить я не стал и предложил спросить у Тимофея Ивановича, который тихо взирал на нас и напоминал в этот момент доброго и мудрого наставника, который не очень-то возражает против шалостей детей. Все повернулись к нему, а он, как водится, скосил глаза на Рогачева. Тот разрешил, и наш механик осторожно предположил, что дерево напоминает липу, и эта осторожность говорила, что, в общем, он не возражает и против платана.

— Дипломат! — воскликнула Лика, и все засмеялись, а громче всех Рогачев.

Тимофей Иванович тоже отхихикал, не забыв взглянуть на своего кумира. А мне вдруг стало очень грустно, расхотелось сидеть в компании с этими людьми, слушать все то, что давно было известно, и подумалось, что сегодняшний день как-то разделил нас с Татьяной. Я просто почувствовал это, и захотелось встать и уйти, ни с кем не прощаясь и ничего не объясняя. Но я не встал, остался сидеть за столом и принялся от нечего делать считать людей в кафе. Их оказалось больше сорока, значит, Рогачев не угадал и в этот раз. И отчего-то этот ничего не значащий пустяк вернул мне настроение; я снова слушал Лику, смотрел на веселое лицо Рогачева, украдкой наблюдал за Татьяной. Я заметил, что она переглядывается с ним, это же приметила и Лика, взглянула на меня вопросительно, но я сделал вид, что меня это не трогает.

Сидели мы долго, ели, говорили, Татьяна принялась пересказывать кинофильм, который мы, кстати, смотрели вместе, и передавала его не совсем точно: я давно заметил, что она находила в кино то, чего там вовсе и не было. И не удивлялся, но вот рассказывала она одному Рогачеву. Это было ясно, она то и дело поворачивалась к нему.

За соседним столом вдруг послышался шум, тут же встал высокий усатый мужчина и, подняв руку, громко попросил соблюдать тишину.

— Мы дарим вам в этот вечер, — неторопливо продолжал усатый, оглядывая поочередно каждый стол, — наш подарок... На счастье!

Последние слова он почти выкрикнул, оглядел всех, как бы определяя, есть ли не согласные, а затем церемонно поклонился и сел. И тут поднялся из-за стола невысокий мальчик с тонким смуглым лицом... Я его давно приметил. Сидел он за тем же столом, за которым сидел и усатый с приятелем, но как бы слегка отодвинувшись — ничего не ел, не пил и ни с кем не говорил. Его соседи вели оживленную беседу, жестикулировали, потягивали вино, а он будто бы и не слышал ничего и смотрел не на них, а куда-то дальше. И вот этот мальчик встал, вынул из футляра скрипку и, все так же ни на кого не глядя, заиграл что-то до того щемящее, что вокруг действительно стало тихо. Я видел, как официант поставил поднос, прислонился к косяку двери и стал слушать. Мальчик играл превосходно. Скрипка жаловалась, лицо мальчика нервно подергивалось. И мне подумалось, что этой мелодией он рассказывает о себе, о своей жизни здесь, на юге, точнее, о том в ней, что невозможно передать словами. На мгновение скрипка замерла, но тут же зазвучала снова, весело и легко... Когда мальчик закончил играть, все захлопали, а кто-то крикнул: «Бис!» Мальчик уложил скрипку, закрыл футляр и тотчас ушел. Усатый стал громко говорить что-то своему соседу, который сидел с покрасневшими глазами и молча слушал, затем вскочил и сказал:

— Справедливо, да?!

Обвел зал глазами, подозвал официанта, и они ушли.

— Ты понял что-нибудь? — спросил меня Рогачев. — Как-то все странно.

— Один выиграл, другой проиграл, — ответил я, хотя и не был уверен, что эти двое спорили о таланте скрипача. — Все как принято у людей.

Мы посидели еще немного и отправились в гостиницу.

И когда шли к автобусу по освещенной улице, Лика небрежно взяла Рогачева под руку и увела вперед. Догадливая, нечего сказать. Я воспользовался этим и попросил Татьяну выйти попозже к скамейкам перед входом, где обычно собиралось много летчиков и где засиживались далеко за полночь. Она ответила, что очень устала и хочет спать.