Четыре брода

Какой-то захмелевший усач поднес лирнику чумацкую роговую чарку:

— Выпей, божий человек, за грешные души наши.

— Спаси, господи, люди твоя. — Лирник левой рукой обхватил чарку, перекрестил, и она затерялась в зарослях его взлохмаченных волос. И уже потом глянул на усача. — Помолимся со слезами, чтоб наш создатель грехи отпустил.

— Тату, а вы чего тут прикипели? — удивленно спросил у отца Степочка. — Вы же раньше на всех нищих и лирников собак напускали.

— Лета, Степочка, лета, — неопределенно ответил Магазанник и пошел между возами, все еще чувствуя на себе тяжелый взгляд лирника. И чего он уставился на него? Прямо какое-то дьявольское наваждение. А его догоняют обрывки псалма:

— И прошло пять тысяч лет от сотворения мира, как в поле цвет зацвел, да и увял, так проходят лета…

— Как у вас, тату, с цибульниками? — почему-то радостно играет ресницами и синькой глаз Степочка. — Хорошо поярмарковали?

— Плоховато. А ты ж отчего, бездельник, развеселился? Малость где-то хлебнул?

— Угадали! Но никогда не угадаете, с кем, — засмеялось чадо.

— Говори уж.

— С будищанским батюшкой.

— С будищанским попом?! — не поверил лесник. — Да что ты мелешь? Или уже в голове как в мельнице?

— Истинную правду говорю, — самодовольно отвечает Степочка. — Слоняюсь я этак по ярмарке, к тому-сему прицениваюсь и вижу перед собой новенький подрясник отца Вениамина. И сразу же вспомнил будищанское кладбище. Вы же знаете, что оно все сплошь засажено яблонями, и не какими-то там дичками, а больше всего зимним ранетом. Вот поздоровался с батюшкой, да и спрашиваю, хорошо ли уродили на кладбище яблони? «Уже ветки гнутся, — говорит батюшка. — А зачем это тебе, чадо?» Отвечаю: «Да прикинул себе, нельзя ли у вас втихую взять кладбище в аренду?»

И не поверите — батюшка чуть было не подскочил от радости. Уже за чаркой я сообразил, что у него нет денег на ремонт церкви. По всему видать, обедняли будищанские прихожане, значит, недорого батюшка за кладбищенские яблоки запросит.

— О, ты, Степочка, прозорливым становишься! — расчувствовался отец. — А я и не додумался арендовать кладбище. Кладбищенское-то яблоко небось в полцены обойдется.

— Да известно, в полцены, а вы говорите, что у меня голова набита капустой.

— Чего не скажешь в гневе, — налег на крепкое плечо сына. — Спасибо, угодил. И жаль, что ты сразу не сторговал все кладбище. Приучайся к делу и копейке.

От поучений отца Степочка скривился. Нужно же так сказать: «Сторговал все кладбище»! Для чего ему кресты, могилы и вообче?

Нежданно-негаданно Магазанник увидел перед собой большеглазую, с тонким станом девушку, у которой на плечах лежал целый сноп пышных пшеничных волос. Степочка, поглядев на незнакомку, растерянно заиграл мельничками ресниц и потерял дар речи, да и сам лесник удивился: с какого же поля попало такое диво в ярмарочную суетню?

— Простите, вы не товарищ Магазанник? — пристально, словно читая его года, девушка всматривается фиалковыми глазами, в которых слились и доверие, и сполох, и вечерние чары.

— Ты угадала. — Магазанник пристально вглядывается в девичье личико, в нежно очерченный подбородок, длинные ресницы, только не может угадать, что таится за их просветами — целомудрие или тот соблазн, который топит мужчин: вот так, не спрашивая броду, да бултых в воду. — Тебе чего-то надо от меня? Может, леса на новую хату? — и многозначительно покосился на Степочку.

— Ой, нет, — смутилась девушка, и потемнела глубина ее очей. Кто постигнет ее и кто утонет в ней? — Мне надо ехать в Тарноруды, на работу.

— Ага, на работу, — закивал головой Магазанник, и так и сяк оглядывая девичью фигуру с головы до ног. — Мы тебя довезем до своего лесничества, а там уже рукой подать до Тарнорудов. Учительствовать едешь?

— Нет, агрономом, — со скрытой гордостью и даже с удивлением сказала девушка. И для нее еще новостью звучало это слово.

— Агрономом?! — вытаращил на нее зеленовато-песчанистые глаза лесник. — Ты окончила техникум?

— Нет, институт.

— Аж институт!.. — сначала не поверил, а потом — даже вздохнул и глянул на Степочку, который стоял как столб. — Это так хорошо, с одной стороны, а с другой — никак не завидую тебе.

— Почему же? — удивилась девушка, качнулась, и качнулась на плечах ее пахучая пшеница.

— Об этом и говорить не хочется. — И на лицо Магазанника находит тень притворного сочувствия.

— Говорите! — тихо велела девушка, и даже в этом единственном слове угадывался характер.

Лесник оглянулся, наклонил голову к девушке:

— Тогда скажу по секрету: у нас не председатель колхоза, а какой-то аспид. Он, дьявол, не то что людей, сам себя закабалил работой. Вот накалит на девичьи плечи воловью ношу, и увянет твоя красота.

На доверчивое лицо девушки сразу легла тень, а в глазах появилась грусть.

— Но вы не очень унывайте, — наконец заговорил Степочка. — Хотя председатель у нас хлопотный, да люди не обидят вас, и вообче. — И так поглядел на отца, что тот сразу понял свое чадо.

— Что правда, то правда, — согласился Магазанник. — Да и село наше помаленьку выбивается в люди, за хлебом и к хлебу не едут теперь на базар. А как тебя звать-величать?

— Мирославой Григорьевной Сердюк.

— Так вот, Мирослава Григорьевна, долгие раздумья оставь на осенние ночи, а сейчас бери свои вещи да и поедем. Может, и наш хлеб не хуже вашего.

Мирослава притихла, качнула станом, потом решительно сказала:

— А может, казак не без доли, а девушка не без счастья? Я сейчас же приду. Где вы будете?

— Вон, видишь воз, крытый желтым лубом? Он медом пахнет. Это наш.

Девушка глянула на воз, на коней и метнулась от Магазанников, на ее плечах зашелестел сноп волос.

— Хоть серпом жни, как пшеницу, — сказал лесник и лукаво повел одной бровью. — Агрономша — это не учительница! Как она тебе?

— Славная. Вы же мне дайте немного денег, — и покосился на отца: что этот сквалыга наскребет ему?

— Деньги, красивая женщина да добрые кони — это смерть, — в раздумье сказал Магазанник, полез рукой в карман и глянул на ветряки, которые будто на цыпочки приподнимались, порываясь к небу. И в это время он плечами почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, увидел верзилу лирника, что уносил из ярмарочного столпотворения свои патлы и засаленные, крест-накрест повязанные торбы, в которых неволился святой хлеб. За облысевшими веками нищего клеймами круглились настороженные зенки.