Четыре года времени

Андромеда

когда меня поставили к столбу отечества недрогнувшие руки, когда бранили бойкие старухи и наготу мою и худобу, когда любой слюнявый идиот таращился на бедра и живот, я ожидала этого, который, восстав из вод, прикончит этот сброд. звала его, но сверху пал другой, такой же бедолага и изгой, как я сама, но с молнией в горсти, и рот зажавши темными руками, смотрела я, как одевает камень того, что так спешил меня спасти.

Даная

было мокро и тепло и стрижи кроили тучи, он вошел и глянул так, что мороз пошел по коже. повернулся и сказал, что бесспорно будет лучше, если я подохну здесь и щенок поганый тоже. ускользая на закат, одинокий бледный лучик точно нож дрожал в изножье у распахнутого ложа. я кричала из окна — батя, это будет внучек, крутолоб и светлоглаз и на нас с тобой похожий! точно гром его шаги, как тиски его объятья. погляжу перед концом в багровеющее око. никуда не унести тяжелеющее тело. никуда не убежать в слишком тесном белом платье. никому не рассказать, как темно и одиноко. то ли ветер дверью хлопнул, то ли ласточка влетела.

Горгона

я глядящая из глазниц любого погремушкой гремящая черепной костью эй готовьте ваши галушки борщи пилавы принимайте гостью у меня и для вас угощенье давно готово вот они ваш орел двуглавый ваш змей триглавый за столом сидят лакают свинец и олово меряются силой и славой это я ее отмеряю вам полной горстью это я свищу в свое золотое горло над земною полостью это у меня на обеих крылах наколото ни один персей не ухватит меня за волосы ни один пегас не спрыгнет в цветы и травы красота моя безупречна поскольку брезгует плотью

Хор

убитые встают, в аорте их вода, убитые встают, сейчас и навсегда. отдай мою шинель! гори моя звезда! ты слышишь, бедный мой? они идут сюда. над лучшим из миров лежит ночной покров и пучится землей отрытый наспех ров, скорей вбивай центон! скорей кусай патрон! на пустошах, где сон и страшный турворон. пусти ему ихор! дери ему вихор! греми, воздушный хор, пока не кончен спор! так дуй в свою трубу, свисти в свою судьбу из дырочки в паху и дырочки в зобу, пока не кончен бой подвижного стекла, пока живая кровь в канавы не стекла, пока отважный гек и смертоносный чук срастаются навек, штурмуя каланчу, где снайперша, склоняясь со страшной высоты, прохожим раздает багряные цветы.

ПОЧТАЛЬОН

И вот он стучится в дом, И те, кому хватило силы, И те, которые двигаются с трудом, Ему стаканчик подносили И заходить скорей просили. Сначала травы колосились, А после покрывались льдом. А он садится у стола, Пустого крестится угла, И речь он сам держал сначала, А после речь его вела. «Любезны мама и отец! Я здесь лежу как есть мертвец Я больше не увижу света И тот, кто вам расскажет это Есть мой посланец и гонец Но несмотря что я безглас Его посредством вижу вас И всем передаю приветы В краю берез родных осин Я был и есть ваш верный сын И кстати передайте Оле Что я любил ее у в школе». И вот он проходит оврагом логом, Где кроты и прочие шестиноги Уж никак не более недотроги Чем газетная выгоревшая бумага, На которой нарисован план операций, И которая годится на подтереться. И ветер приходит с севера с юга, А он проходит лесом и лугом, А он проходит берегом плоским, И полем, нарезанным на полоски, И облако в виде посмертной маски, Запутавшись, виснет в ветвях березки, Где голубь трубит, оттопырив губы, И стонет влюбленно его подруга, А он опять становится на постой: Вот — он заходит и крестится на пустой Красный угол. «Друзья былые и родня Примите этого меня Пришедшего оврагом логом Я к вам спешил посредством тела Что упиралось не хотело Поскольку мертвым есть пределы Но нет пределов для меня Я помню палисадик белый И деревянного коня Красотка обними-ка друга При них при всех при свете дня Лишь с ней тебе я изменял В меня влетающей упруго Так передай соседке Оле Что не люблю ее я боле» И зеленели зеленя, А после зарастали вьюгой. И вот он проходит тропой такою, По которой кабаны идут к водопою, И их вожак с человеческой головою Говорит ему — сегодня нас стало двое. Оврагом логом, по темным крутым дорогам Этот шел ко мне, чтобы поговорить о многом. Я, говорит, давно наблюдаю эти Огни над лесом — через каждые два на третий День — и что там, скажи, летает печальным строем, Покуда мы тут во ржи над пропастью землю роем? Он отвечает — это живые души Двоякодышащих, выбравшихся на сушу, Забивающих ядра в казенную часть и в жерла, Распевающих «сильный державный» и «ще не вмерла». — Нет, отвечает вожак, это там за лесом Испускает свет то, что зовут прогрессом. И вот он снова проходит оврагом логом, Где круглые солнца встают чередой над лугом, Среди снующих живых, жующих сахарный лотос, Мимо болот, где расцветает логос, И вот он снова подходит к жилищу, такой простой, Стучится в двери и крестится на пустой Красный угол. «Мои родные сын и дочь Не прогоните батьку прочь Пришедши темными путями Чтобы вот тут сегодня с вами Я есть высоких зрелищ зритель Я ваш потерянный родитель А если вы о цвете глаз То он меняется у нас Восставших из земного праха Во тьму вперявшихся без страха И кстати передайте Оле Пусть мне поставит свечку что ли» И расцветало, а потом укутывалось снегом поле. Вот я, я становлюсь все меньше В глазах живых мужчин и женщин, Вот я иду оврагом логом Для чтобы вам сказать о многом Я кто, я голос, я никто, Я человек, я то в пальто, Я оболочка оболочек, Вместилище сынов и дочек, Я отдал свой язык чужим, С которыми мы там лежим. И вот он снова проходит оврагом логом, Где голый ветер свищет во поле голом, И постепенно вырастающий в нем новый голос Колется и болит, растопырившись, словно колос, Словно бы малый якорь крепко вонзился в мякоть Левого глаза так, что даже и не заплакать. Мимо сборщиц травы маленькими руками, Вглядывающихся во рвы, что они зовут облаками, Мимо мертвых, во рвах лепечущих тихой речью, Мимо ночи, ползущей ему навстречу, Мимо орла, который, тяжел и страшен, проносится мимо башен- ного орудия на танке, который уже не страшен. Леса и поля мимо, а как иначе, Мимо обломков слов, что уже ничего не значит, Ветер врастает в юг, как в палец врастает ноготь, И все это вместе врастает в полночный деготь, Мимо пучков травы, мимо кустов полыни, Мимо всего, что было и уже не будет отныне, Вот он идет и видит — вот огоньки в долине, Горстка домов, расползающихся по глине, Там, где нигде никакой не отыщет гугл, И вот он сходит туда, словно тростник пустой, Выдуваемый ветром, и просится на постой, И заходит, и крестится на пустой Красный угол.

Не совсем живой проходит по этажам

Не совсем живой проходит по этажам Приём, приём, повторяет, земля, земля — Эту кнопку не нажимать! Снаружи сады, промзоны, пригороды, поля, Сумерки, ночь, красный рассвет, Запахи железа, воды, угля. Снаружи свет, который летит вперёд, В его раструбе блестит водяная взвесь За этим бугром мы стояли, вмерзая в лёд, Но я, говорит, вышел, хотя не весь, И хлеб насущный стал камнем, а что ещё Дашь нам днесь И теперь вот тут болит, а тут печёт, Я знаю, дальше будет мокрое поле и мокрый лес Но времени наперечёт Родная моя. Земля, земля, почему-то сигнал исчез, Похоже, нас перемещает по одному невидимая рука Туда, где нет никаких чудес И я это знаю наверняка. Поскольку узнал о многом, пока летел, На запах дорожного кипятка, на вздохи товарняка. Кровь и сперма флюоресцируют в темноте — Это всё, что за неименьем других улик Остаётся после изъятья тел.

Сэй Сёнагон читает письмо от императрицы

Сэй Сёнагон читает письмо от императрицы. За шёлковой ширмой щебечет птица, Ветка жасмина в окно стучится, Бумажные створки дрожат от ветра. Императрица пишет: «Моя сестрица, Почему вы покинули меня в нынешней моей доле Когда я приговорена скитаться По чужим домам бесприютно и безутешно? Вы были мне советчицей и подругой, А теперь сломались бамбуковые подпорки, Истрепался несущий прохладу веер. Целый год нет от вас ни письма, ни записки, Ах, ответьте хотя бы сейчас, ваше слово будет точно холодный ручей в жаркий полдень». Сэй Сёнагон отворачивает лицо. Комкает белейшую бумагу митиноку-гами, Бросает её в пылающую жаровню. Растирает тушь в тушечнице, берёт колонковую кисточку, на миг застывает, изящно выводит: «Когда сегодня холодным росистым утром я наблюдала, как опадают в траву цветы жасмина, мне подумалось, хотя почему, не знаю: тот, кто записывает, — тот же предатель, или хуже, вор, шпион и убийца, сенсей Юрий Буйда отметил это в высшей степени верно, ибо мы подсматриваем, подслушиваем, а после всё заносим на рисовую бумагу, и потом чужие люди это читают. По сравнению с этим любое другое преступление кажется незначительным». Солнце пляшет в листве, в деревянной кадке ходит ходуном ярко-синее небо, Сэй Сёнагон записывает: «Сегодня я наблюдала, как, уносимые ветром, всё же в полёте стараются не разлучиться две бабочки-крапивницы».

Мы видели, как плющ карабкается по карнизу

I've seen things you people wouldn't believe. Attack ships on fire off the shoulder of Orion.

Рой Батти

Мы видели, как плющ карабкается по карнизу Как полотняные навесы хлопают на ветру И мы ещё за это ответим Мы видели, как солнце падает в пыль за пятиэтажки Как чёрно-зелёные тополя окрашиваются багрянцем И мы ещё за это ответим Мы сидели на досках, пропахших дёгтем и морем Под нами играли рыбы в изломах тени и света И мы ещё за это ответим Собирался дождь. В старом городе мы купили колечко с янтарём и пошли в кофейню И мы ещё за это ответим Мы видели парад жуков и переселение муравьёв Вниз по Днепру тянулись зелёные языки, вверх по Темзе шёл прилив И мы ещё за это ответим На Canary Warf водяная курочка ныряет в заросли камыша, выныривает, держа какую-то зелень в клюве с белой нашлёпкой, через мост проносится поезд, отраженье дрожит в воде, в пабе красномордые мужики допивают вторую пинту, доедают свой стейк, встают, выходят покурить на улицу, говорят о погоде. Но мы видали кое-что и покруче Мы видели, как отваливает плацкартный на Ясиноватую, Горловку, Волноваху, крикливых тёток в цветастых платках, их сопливых слишком тепло одетых детей, их корзинки, клунки, как они штурмуют ступеньки, расталкивая боками городских, нежных, переругиваются с проводницей. Их ноги, точно узловатые корни, их железные зубы, их мужья в трениках, в майках, толпятся в тамбуре, воняют потом, говорят друг другу, что скоро, скоро наконец они окажутся дома, на своих маленьких станциях, на своих полустанках, в своих предместьях. Рамы в облупившейся краске, сырые обои, с потолка свисающие липучки, что-то скисло, что-то засохло, что-то заплесневело, надо будет весной подновить подкрасить высадить перекопать подрезать это сервиз это приставка сега бабка хворает крестнику скоро в школу вагон грохочет титан дребезжит в стаканах растворяется сахар элеваторы водокачки огни всё дальше и дальше совсем исчезли И мы ещё за это ответим