Четыре года

Сволочь интеллигентская. Но работать умеет. Ничего не скажешь. А что если…

– Послушай, подполковник, у меня тут возникла одна идея. – Он рассказал историю с самолетом и предложил: – Знаю, что это не по твоему ведомству. Но раз уж ты позвонил, да и взаимозаменяемость, как говорится, должна иметь место. У одного из этих черножопых, родственника президента, кругленькая сумма долларов. Когда еще дружественная республика заплатит за ремонт самолета? Да и заплатит ли? Как ты смотришь на то, чтобы эти доллары поступили в казну государства? Так сказать, экспроприация экспроприаторов…

– Будет сделано.

Заведующий отделом с удовольствием представил себе, как Первый отреагирует на его инициативу. Ох, и любит он такие штучки! Не так уж плохо завершается день Вот только пасьянс…

– Да, кстати, подполковник, ты часом не знаешь, кто из ваших послезавтра будет в семнадцатом ряду?

– Нет. Но два свободных места там будут – первое и второе.

– Каким образом?

– Это места абонемента, который футболисты подарили известному вам ортопеду-травматологу. А он на матч не пойдет.

– Что, взяли вы все-таки этого жида?

– К сожалению, нет. Прозевали в более благоприятные времена. Очень он известен за рубежом. Просто послезавтра у него научное общество. А работу он предпочитает футболу.

– Это похвально, подполковник. Тебе с меня причитается.

Теплые сумерки приглушили дневную озабоченность кабинета. Молодой месяц поплыл по все еще светлому небу. Угомонились телефоны. Знать бы заранее, как Первый отреагирует на сообщение о дочке своего дружка! А зачем? Лучше не ввязываться. Того и гляди дружок станет Первым. Долго ли тогда загреметь с высоты? Нет, каждый должен заниматься своим делом. Первый с кагалом пусть идет на стадион, ортопед-травматолог – на научное общество, а о делах сомнительных пусть докладывают органы. Так оно лучше. Тогда все и сходится. Как в пасьянсе.

1979

ПРЕЦЕДЕНТ

Дмитрий Быков, сын его друга с университетской поры, был гордостью родителей, школы, комсомольской организации. Вот почему удивлению судьи не было предела, когда он узнал о происшедшем. День выдался мучительный, подлый. Слушалось несколько склочных тягучих дел. Чувство усталости и какой-то липкой мизантропии полностью овладело им к концу дня.

Господи! Какого черта он пошел на юридический факультет? Тогда, после фронта, после демобилизации все представлялось по-другому. В победный год они надышались воздухом свободы. Марксистко-ленинские лозунги казались такими ясными. Казались четким языком команды, которая приведет к победе коммунизма. И жизнь у них будет даже лучше, чем в этой Германии или Чехословакии, в которых, непонятно почему, жизнь и сейчас была несравненно лучше, чем в Советском Союзе. Уже тогда это казалось странным. Но он искал и, не находя, придумывал какое-нибудь более или менее разумное объяснение такому парадоксу.

Судья! Независимый служитель Фемиды! Как часто вынужден он прислушиваться к телефонным звонкам даже из райкома партии. А бывает и из обкома. Попробуй не прислушайся! Вмиг распрощаешься с партийным билетом. И тогда вся жизнь полетит в тартарары. Был бы он один, не раздумывая пошел бы на это. Разве не рисковал он на фронте? Но сейчас семья. Сломаешь им жизнь. Угробишь. Ах, дурак! Поступил бы он тогда в медицинский институт. Лечил бы людей, не опасаясь телефонной трубки.

Тошно ему было сегодня. Даже хуже почему-то, чем в другие подобные дни. Хотелось уединиться, никого не видеть и не слышать.

Возле дома Быковых судью внезапно кольнуло угрызение совести. Старый друг. Живут почти что рядом. Столько душевных точек соприкосновения. И так редко видятся. А после недавнего телефонного звонка, странного какого-то, Иван и вовсе замолчал. Да и он хорош. Погрузился в сплин, забросил друга. Надо заскочить.

Дверь открыла Галина.

– Здравствуй. Как хорошо, что ты все-таки решился зайти. Ваня, знаешь, уже несколько дней колеблется, обратиться ли к тебе. – Нескрываемая вымученность сквозила в ее радушии.

Судья не понимал, почему это "все-таки решился". И вообще, что происходит?

Быков сидел в своем кабинете. Он даже не приподнялся навстречу судье. Только кивком головы указал на кресло. Лицо его стало таким, словно этот кивок причинил ему физическую боль. Галя робко прислонилась к дверному косяку. Быков пододвинул к судье ящичек с папиросами и как-то растерянно даже не сказал, а выдохнул:

– Надо же такое… Казалось бы, полное благополучие. И вдруг такое…

– Быковы, что у вас случилось?

– Как это, что случилось? Ты что, смеешься?

– Что это вы в прятки играете со мной, в какую-то отгадалку?

Раздражение судьи удивило Быкова.

– То есть как… Неужели ты ничего не знаешь? Но ведь дело будет слушаться в твоем суде.

– Какое дело?

– Да Митя… Наш Митя со своими дружками. Все – десятиклассники.

Вот когда судья остолбенел от удивления. Дмитрий, которого он всегда ставил в пример своим сорванцам? Галя приблизилась к нему и очень тихо сказала:

– Митя наш, знаешь, обвиняется в злостном хулиганстве.

Быков подскочил в кресле.

– То есть как обвиняется? Хулиган он и есть! Негодник! Жизнь себе испортил! Отца опозорил! Из школы и из комсомола вышибли? Хорошо ты воспитала сына!

– Не слушай его, Леня. Он еще, знаешь, и сам толком не представляет себе, как это произошло. Ваня своими криками отпугнул ребенка. Митя, знаешь, замкнулся, редко бывает дома, мучается, не ест.

– Ребенка!.. Мы с Леней не намного старше были, когда взводами командовали. Ребенка…

Перебивая друг друга, Быковы представили судье весьма неприятное дело.

В начале учебного года в школу пришел новый преподаватель истории. Буквально через несколько дней отстранили от классного руководства старого математика, самого опытного, самого любимого учителя. Он, видите ли, оставался в оккупации. Надо еще выяснить, кричал новый историк, как это еврей сумел выжить во время оккупации! Такой тип вообще не имеет права работать в школе, не то что руководить классом, да еще выпускным.

Это было началом. Затем во все инстанции посыпались доносы и заявления. Воздух в школе был насыщен недоверием и беспокойством. Ученики и родители пытались вмешаться и, по меньшей мере, умиротворить историка. Но у него была прочнейшая поддержка. Кто-то наверху не разрешал дунуть на него недоброжелательно. Математика уволили с работы. Это было пределом. Мальчики-десятиклассники решили поговорить с историком. Разговор состоялся в пустой учительской. Техничка рассказала, что сперва из учительской доносилась ровная спокойная речь. Потом что-то кричал историк. Она расслышала только "наймиты иностранного капитализма и сионизма". А когда на шум и крики техничка ворвалась в учительскую, шесть учеников десятого класса, в том числе и Митя Быков, били преподавателя истории. В справке судебно-медицинского эксперта значилось "побои средней тяжести". Дело передано в суд. Возможно, именно университетскому другу отца придется осудить их сына за хулиганство.

Можно понять состояние родителей. Но что им скажешь? Как утешить друзей? Они ведь знают его, знают, что добрые чувства судьи не должны повлиять на приговор суда, знают, как он страдает от всяких телефонных вмешательств партийного начальства, сколько конфликтов и неприятностей у него на этой почве. А хулиганство есть хулиганство. Шутка ли, ученики избили учителя! Чем тут поможешь?

Судья посмотрел на догорающий окурок и прикурил от него новую папиросу.

– Понять мальчиков, конечно, можно. Благородные порывы. Защита любимого математика. Оскорбление – "наймиты капитализма и сионизма" и все такое прочее. Это, возможно, смягчающие вину обстоятельства. Но все это -эмоции. А вот "побои средней тяжести" – это все-таки уголовный кодекс. Неприятно. Конечно, бывают случаи, когда обычная логика и, я бы сказал, совесть расходятся с уголовным кодексом. Мне лично известен прецедент. И не из судебной практики. Судья глубоко затянулся, пустил несколько колец дыма и продолжал: