Четыре королевы

Как только бывший их главный мучитель прибыл в Бордо, многие из мятежников, которые боялись Симона де Монфора больше, чем Гастона Беарнского, решили вернуться под руку Генриха. Король Англии выказал большую предусмотрительность, обращаясь с перебежчиками милостиво; его великодушие простерлось до преподнесения ценных рождественских подарков. Гасконцы начали припоминать, как выгодно было существовать когда-то под властью этого добродушного и почти всегда отсутствующего английского короля, и движение за независимость стало распадаться. Число мятежников сократилось до кучки самых упорных и закаленных воинов — но Лузиньяны, сводные братья короля, которые с самого начала состояли при нем, были также неплохими воителями. Генрих, радуясь их отваге, начал награждать родичей, отдавая им имущество тех, кого они победили, и это еще больше раззадорило их.

Успешность политики Генриха можно измерить по тому, как внезапно сдался Альфонс, приняв предложение брачного союза в марте 1254 года. Объявление о помолвке Эдуарда сопровождалось началом серьезных мирных переговоров между Англией и Кастилией.

Сдержанно-оптимистичная Элеонора (ведь брак еще не был реализован, а Альфонс в прошлом не раз поступал предательски) принялась помаленьку обеспечивать Эдуарда собственностью, чтобы он мог достойно войти во взрослую жизнь как женатый человек, которому предстоит править Англией. В придачу к Гаскони Эдуард, разумеется, получил всю Ирландию, острова в Ла-Манше (Джерси, Гернси и другие), несколько стратегически важных замков в Уэльсе, город Бристоль, графство Честер и еще ряд имений на английской земле. Такое щедрое обеспечение не могло не вызвать пересудов: укрепление владений сына ослабляло отца.

Затем Элеонора начала готовиться к поездке в Гасконь с Эдуардом, младшим сыном Эдмундом и дядюшкой Бонифацием. К ее великой досаде, отъезд задерживался из-за местных раздоров. Корабелы Ярмута, которым поручили создать достойный принца Эдуарда корабль, постарались на славу и создали шедевр тогдашней техники, которым все восхищались. Это возбудило зависть у корабелов Уинчелси, выполнявших заказ на суда для королевы — их продукция оказалась намного худшего качества. «Люди из Уинчелси… найдя, что [корабль], приготовленный для принца, гораздо больше и красивее сделанного ими… вероломно и внезапно напали на него, разрушили корабль, убили и ранили кое-кого из команды; для того же, чтобы оправдать свое преступление, они взяли мачту разрушенного корабля и укрепили на судне королевы, как если бы старались исключительно ради ее блага».Едва Элеонора, смирившись с потерей Эдуардова корабля, успела перераспределить свою свиту по оставшимся, от Генриха пришло срочное сообщение, что Альфонс, несмотря ни на что, собирает войска для вторжения в Гасконь, и ей не следует оставлять страну.

Момент был критический. Отплыв, она рисковала навлечь опасность на обоих сыновей, с вероятностью, что их убьют или захватят в плен. Но, не отплыв, могла потерять Гасконь и упустить выгодный дипломатический случай. План женитьбы Эдуарда уже достиг заключительной стадии; неужели теперь, из боязни опасности, ей следовало отказаться от уже близкой цели и лишиться всего, что уже достигнуто? «Измученная необходимостью выбора… она сказала с горечью: „Беды подстерегают нас на обоих берегах; для отплытия все готово; я со всеми попрощалась, а ветер попутный. Неужели я должна возвратиться? Нет!“»И она взошла на борт.

Ее храбрость и решительность были вознаграждены. Альфонс не напал на Гасконь (Генрих неверно истолковал донесения лазутчиков: войска Альфонса были собраны для похода не на Гасконь, а против Наварры, с которой Альфонс также вел распрю). Эдуарда отправили в Испанию «с великой торжественностью и роскошью», там он был посвящен в рыцари и обвенчан в конце октября 1254 года. Ни Генрих, ни Элеонора при этом не присутствовали, считая, что им лучше остаться в Гаскони, чтобы обеспечить стабильность в опасный период перед женитьбой сына. Три недели спустя Эдуард вернулся в Бордо вместе с тринадцатилетней женой «и был принят с величайшим ликованием, словно ангел божий». Вместе с ним возвратился и Джон Мэнсел, посол, который так умело определил условия союза — он привез договор о мире, датированный 1 ноября и скрепленный золотой печатью Альфонса; «в нем он [Альфонс], за себя и своих потомков, отказывался от притязаний на Гасконь в целом, в пользу короля Англии и его наследников».

Больше уже никто не сомневался в эффективности усилий короля и королевы: Генрих и Элеонора, работая вместе, впервые за восемнадцать лет брака сумели выстроить ход событий по своей воле. Они замирили Гасконь, обеспечили наследственное право Эдуарда, устроили блестящую партию своему первенцу и превратили короля Кастилии, потенциально опасного противника, в надежного союзника семьи.

Генрих и Элеонора были так счастливы своим успехом, что решили немного отдохнуть перед возвращением в Англию. Генрих всегда хотел посетить аббатство Фонтевро, где были похоронены его мать, дед и бабка [99] . «Ему также хотелось увидеть земли и города французского королевства, о которых он тогда знал лишь понаслышке», — писал Матвей Парижский. Генрих и Элеонора знали, что Людовик с Маргаритой уже вернулись в Париж, и Генрих направил послов в столицу просить о разрешении попутешествовать по Франции. Он не был уверен в том, как отреагирует Людовик; он слыхал, что тот сильно изменился после всего, что пережил в крестовом походе. Потому они с Элеонорой очень обрадовались, когда король Франции не только выдал им охранную грамоту, но и пригласил по-родственному провести Рождество в Париже, в кругу семьи.

99

См. примечание 61. (Прим. перев.).

Людовик действительно сильно изменился. Вина за то, что он повел тысячи французов на смерть в Святой Земле, сказывалась на всем его поведении.

«Король французский, удрученный и душою, и с виду, ни в чем не находил утешения: музыка не доставляла ему удовольствия; никакие бодрые либо сочувственные речи не вызывали на его устах улыбки; он не испытывал радости ни от того, что вновь увидел родную землю и свое королевство, ни от почтительных приветствий, благодарностей или подарков, преподносимых ему подданными; со скорбью во взоре, с глубокой печалью и частыми вздохами думал он о своем пленении [сарацинами] и о том поношении всему христианству, которое оно принесло».

Он избегал всего, что было привлекательного в положении правителя. «После возвращения из-за моря король отвернулся от тщеты мирской настолько, что не носил не только горностая, но даже беличьего меха, ни алого сукна, ни позолоченных шпор», —говорит Жуанвиль. Более того, он стал носить под одеждой власяницу; когда вызванное ею раздражение кожи стало невыносимым, он упорно надевал волосяной пояс на время великого поста. Он не уделял никакого внимания пище, ел, что ему подавали, и то умеренно. А еще он регулярно велел себя бить палкой и цепями. Перед смертью он оставил волосяной пояс и цепи дочери Изабель на добрую память.

Горе его растравлялось не только воспоминаниями о поражении в пустыне, но и мыслями о прерванных трудах в Святой Земле. Он упорно твердил, что «его паломничество не завершено, а лишь отложено на время». Очевидно, он обдумал катастрофу и пришел к выводу, что причиной неудачи стала греховность — его личная и всего королевства. Спустя шесть месяцев после возвращения он издал ряд законов, явно направленных на повышение нравственности населения. Генеральный ордонанс от 1254 года, изданный королем в декабре, запрещал всем служащим короны, включая «бейлифов, шерифов, провостов [100] , мэров и всех прочих», принимать подарки стоимостью дороже десяти су для себя либо для членов семьи, пренебрегать обязанностями, отбирать или изымать деньги у граждан, находящихся под их юрисдикцией, препятствовать совершению правосудия, брать штрафы иначе как на открытом судебном заседании, пристраивать родственников на должности, а также давать взятки вышестоящим начальникам. Целью этих мер, очевидно, было избавление народа от продажных чиновников и поощрение честности в отношениях представителей правительства с простыми гражданами. «Своими распоряжениями король заметно улучшил состояние дел в королевстве», — одобрительно замечает Жуанвиль.

100

Высокое лицо в церковной иерархии.

В состав ордонанса входили также законы, регулирующие личное поведение. Запрещалось богохульствовать (ругаться), играть в азартные игры и слишком часто посещать таверны. Чтобы объяснить, насколько это серьезно, Людовик вскоре после своего возвращения приказал жечь губы одному из парижских лавочников, уличенному в богохульстве. Когда придворные ужаснулись, Людовик сказал: «Я охотно дал бы заклеймить себя каленым железом, если бы это обеспечило полное исчезновение ругани в моих владениях». Проституция и изготовление игральных костей также запрещались. Евреев к этому времени уже изгнали, а их собственность конфисковали в силу эдикта, изданного, когда Людовик был еще в Святой Земле; однако кое-кто, видимо, еще остался, поскольку по возвращении король возобновил нападки на них. [101]

101

Ненависть к евреям была обязательным компонентом образа истинного христианина и оправдывалась тем, что евреи распяли Христа. Возражение, что современные им евреи никого не распинали, не имело никакого веса, поскольку мешало прикрывать благовидным предлогом примитивную ксенофобию. Нормально существовать евреи могли только на Юге, где издавна сохранялась веротерпимость. Когда Юг был захвачен «благородными франками», притеснения и ущемление в правах начались и там. Не имея возможности приобрести землю, евреи занимались преимущественно торговлей, ремеслами и ростовщичеством — тем более, что и у мусульман, и у христиан (до определенного времени) отдача денег в рост категорически не поощрялись религиозными догматами. Прагматичные правители, периодически обирая своих евреев, давали им передышки — зная, что те обязательно снова поднимутся на ноги и наживут добро, которое можно будет потом отнять. Кроме того, в тех местах, откуда евреев изгоняли, сразу нарушалась торговля и снабжение ремесленными товарами. Но такой святой человек, как Людовик IX, конечно, не мог руководствоваться в своей деятельности столь прозаичными соображениями. (Прим. перев.).

Маргарита изо всех сил старалась умерить его пыл, но ей это удавалось лишь отчасти. Она пыталась уговорить его одеваться в соответствии со статусом, но он отвечал, что станет лучше одеваться лишь в том случае, если она согласится шить платья из более дешевых материй — это условие ей не слишком понравилось.

В нескольких случаях, когда моральный кодекс Людовика требовал особо суровых наказаний, королева просила о помиловании. Таков был случай с одной женщиной дворянского сословия, которую должны были повесить в ее родном городе за то, что она подстроила смерть своего мужа. Женщина искренне раскаялась, и Маргарита просила лишь, чтобы ее предали смерти в другом судебном округе, чтобы избавить родных от боли и унижения при виде ее публичной казни; Людовик отказал. Но когда Людовик явился к ней с предложением, чтобы оба они оставили мирские дела и удалились каждый в свою обитель ради обретения сугубо духовной жизни, Маргарита проявила твердокаменное упорство. Не затем она вытаскивала мужа, из пустыни, чтобы он сделался на родине монахом-доминиканцем. На предложение она ответила коротко, что, будучи королем и королевой Франции, они смогут намного больше сделать во имя воли божьей, чем запершись в кельях.