Четыре рассказа
Шрифт:
Пригнувшись, Кузнецов бежит к бестолково отползающей кошке. Кошка немо перелетает через забор, распластавшись в воздухе, - туда, откуда доносится ровный гул автотрассы. Блеск чистой её шерсти долго стоит в солнечном воздухе над забором, перед тем как пропасть из глаз навсегда.
Максим прижимает ладони к лицу.
– …Тёть Клав, я — ничего… - слышит он сквозь время смирный голос Кузнецова.
– А вашу кошку собака нынче за горло тащила. В обед. Как - чья? Машкина собака тащила.
– Может быть, не мою? Что значит - за горло? Ты сам видал?…Пусть только попробует! Вот я покажу!..Убийцы!!!
На Максима нисходит глухота. В темноте гардеробной
А пальто, висящие на плечиках, похожи на шеренгу безголовых людей, обнаруживших вдруг этот свой изъян - и остановившихся в замешательстве. Максим сидит, уткнув голову в колени, вбирая спиною равнодушный холод стены. Он хочет - и боится - ощутить себя в себе, будто потеряв на это право.
Его живое «я» не возвращается. Оно не появляется всё лето. Всё лето, всю зиму, весь год и год.
Его «я» разбито на тысячу колючих осколков. Оно раздроблено - и потому не может собраться воедино.
Оно мучительно сосредоточивается в нём - мучительно и тщетно. И тогда Максим смеётся.
Он смеётся отрывистым равнодушным смехом своей третьей жизни, которой он не принадлежит.
Он смеётся - и ему почти не страшно. Он сидит, уткнув голову в колени. Он снова слушает Машкина, забыв избавить лицо от гримасы смеха.
Настольные часы, стоящие перед Машкиным на столе, изредка звонят - «звень-звень» - и снова старательно тикают, спеша поскорее уйти в завтра.
Машкин смотрит сквозь циферблат на Максима. Он говорит Максиму, думая о своём:
«Моя собака верна мне. Она одна - верна. Потому что её мозг не постиг, в силу своей примитивности, необходимости предательства.
Ребята, которых я учу, привязаны ко мне. До тех пор, пока они не уходят из школы.
Потом мне уже нет места среди них. Они всегда идут дальше, всякий раз оставляя меня одного. Когда потом случаются встречи, никто из них не умеет смотреть на меня из настоящего - они смотрят из прошлого. Они смотрят из времени, которого - нет».
Машкин ерошит короткий мальчишеский чуб над старым лбом. Машкин смотрит на дога, лежащего у двери и уронившего голову на лапы. Дог прижимает под взглядом уши, боясь движением прервать мысль Машкина.
«Её мозг не способен постичь необходимости предательства. Моя собака верна мне», - говорит Машкин Максиму.
Шум летящего камня возникает в гардеробной из ничего и удаляется в никуда, Максим слушает Машкина.
«Сегодня утром приходила моя жена, - говорит Машкин.
– Ей нужны были деньги на дачу. Она взяла деньги и ушла, а её предательство опять никак не выветрится из моей квартиры. Ты ощущаешь его - застарелое, крепкое, давнее предательство?
Мой мальчик, любовь не предают - предают нелюбовь.
Но есть в мире белый цветок любви, и благословен тот, кто видит его. Он есть в мире.
Благословен тот, кто видел его!.. Я никогда не видел его.
Уже давно у меня есть только одно - привязанность собаки. У меня есть привязанность собаки.
И, право, это немало для того, чтобы уметь быть живым…
Чтобы уметь быть живым, я говорю себе:
«Мы все доживаем до момента, когда нас предают».
Я говорю так, когда забываю о цветке, которого не видел. Говорю, чтобы уметь быть живым».
Голос Машкина становится невнятным, и в нём появляются высокие, резкие ноты голоса Тётьки-Клавки. Они пробивают слова Машкина насквозь, вытесняют их, а потом слабнут и разливаются в серой шершавой тишине.
«Правильно! Жалейте его все, этого Машкина!
А что поделаешь, если он действительно
жалок!Он жалок, потому что он одинок! А что он сделал для того, чтобы не быть жалким? Что он сделал для того, чтобы не быть одиноким?!
Но он не просто жалок. Он - преступен. Он преступен, как всякий одинокий мужчина — своим одиночеством он обездолил одну из женщин!
Пятнадцать лет мы живём в этом доме в одном подъезде. Пятнадцать лет я жду - переменится ли он наконец? Иногда я прихожу и прибираю его комнату. Но меня нет для него.
Вчера утром я была у него в последний раз.
Да, да - в последний! Я все прибрала и постирала.
При мне пришла его жена, которой он тут же отдал все свои деньги. Она, видите ли, есть! Но меня нет для него.
Для таких, как он, справедливости не существует!
В мире должно быть оплачено всё! Внимание должно быть оплачено вниманием. Добро - добром. Зло - злом. Он же платит добром - злу, ничем не отвечая на мое добро. Из-за таких, как он, все путается в мире! Из-за таких кругом одна неразбериха!
И потому он преступен».
Голос Тётьки-Клавки заполняет всю кухню и оттуда вливается в гардеробную. Он бьется о барабанные перепонки Максима, резкий и беспомощный:
«…Его собака жива. Но нет больше на свете моей кошки. Пусть же он расплатится хотя бы за это. Охотник из четвёртого подъезда обещал мне убить собаку. И это — справедливо!»
«По-моему, это жестоко!» - возражает ей материнский голос, любующийся своим сочувствием к Машкину — или всё равно к кому.
«По-моему, это справедливо», - говорит Тётька-Клавка, любуясь своей принципиальностью, вырастающей в ответ.
«Ах, может, и справедливо, но как-то не по-женски…»
«Значит, тем более верно!
– торжествует Тётька-Клавка, предвкушая полную победу в споре.
– Ведь только мужчины способны на жестокость сиюминутную во имя блага последующего. У женщин в поступках обратная зависимость: они творят благо - во зло… Они поступают так, чтобы сейчас - было всё хорошо.
Пусть это обернётся трагедией завтра, но лишь бы сейчас - было всё хорошо. Так что, спрашивается, лучше?»
«Хм… Но ведь не любое зло во благо, как не любое благо во зло. И потом… нет ничего уродливее смещения естественной, природной логики поступков. То, что естественно для мужчины, - уродливо в женском переложении», - нерешительно сопротивляется мать.
«А разве не по-женски - сначала поступить, а потом придумать оправдание поступку? Пусть даже по схеме мужской логики? Как это сделала сейчас я?
– окончательно побеждает Тётька-Клавка и хохочет басом долгое время.
– Что за духи? Не возражаешь?»
«Ой, да на здоровье!» - слова матери при этом всегда звучат так, будто ей приятно от того, что Тётька-Клавка опять выливает на себя полфлакона французских духов.
Наконец оглушительно хлопает входная дверь, и все голоса за стеной пропадают разом. Максим сидит, уткнув голову в колени. Он понимает, что сейчас он должен войти в течение третьей жизни, он должен бежать туда и спешно объяснять тяжёлую правду. Он должен бежать сейчас, не медля!.. Но он так давно не чувствует жизни своего «я». А без этого нет сил пробить собою плотную, липкую оболочку чужого пустословья. Оболочку лжи и притворства этой третьей жизни, в которую он пытается войти и тщетно примеряет ее на себя. Он примеряет её на себя, хотя она давно отторгнута им, и потому у него ничего не получается. Завязнуть же в оболочке, не достигнув цели, представляется ему самым ужасным. Ужасным и неизбежным.