Четыре туберозы

Он кончил и, улыбаясь, смотрел мне в лицо.

И я сказал: «Артур, это ваше первое стихотворение о любви, какое пришлось мне узнать. Оно прекрасно, но мне стало почему-то страшно за вас».

Он принуждённо улыбнулся и ответил: «Мы с вами никогда не говорили о любви. Но сегодня, если хотите, я скажу вам некоторые свои мысли».

Маленькая кокотка нехотя вставала из-за столика и умоляющими, жалкими глазами искала взгляда Артура.

Под звуки разбитого рояля кружились между столиками студенты с кельнершами. Было всё печально и убого в маленькой комнатке, пропахшей дымом и пивом.

И странным диссонансом, точно образ какого-то прекрасного старинного портрета, выделялся на красном захватанном бархате классический профиль юноши, с кудрями пажа, с длинными загнутыми ресницами, похожими на какой-то редкий экзотический цветок.

Он сказал: «Я не хочу говорить о личных переживаниях. Я, может быть, пережил слишком мало, чтобы делать выводы из опыта, я только много думал, наблюдал, и мне кажется, я понял сущность любви».

Он улыбнулся и продолжал: «Вы никогда не думали, что вся наша жизнь проходит в пустоте, что все дела, цели, стремления — это только сознательный самообман, многоцветный покров, которым люди хотят прикрыть бездну, пустоту, ничто.

Разве есть на свете что-нибудь, действительно важное, необходимое, неотложное? Разве есть действительно какие-нибудь важные дела, если каждый спросит наедине свою душу?

Есть только одно: — Любовь. Люди поняли это давно, но у них есть вечный страх очутиться в пустоте только с великой, но не реальной ценностью в руках, признать её одну и служить ей одной, как Молоху, как страшному Богу разрушения. Они боятся потерять тот маленький, единственный, каждым придуманный для себя путь, по которому он идёт, отвернувшись от бездны, в отчаянии, со сжатым сердцем.

И тогда остаётся лишь стремление сделать возможным невозможное, примирить непримиримое — слить жизнь и любовь».

Он очень побледнел, глаза его потемнели и горели сухим ярким блеском, как в бреду.

«Вот я написал стихотворение, и вы говорите, что оно неплохое. Моему редактору, может быть, понравится его лирический конец, и он напечатает меня на видном месте. А представьте, что коварный друг никогда не появился бы на их светлом горизонте, и любовь увенчалась бы свадьбой… Представьте, что любовь давала бы одни счастливые сюжеты, представьте себе счастье, растянутое на пять актов, и любовь, живущую, как ручной попугай в обывательских домах!.. А разве люди не этого только и хотят?»

Я посмотрел на него, увидал, как дрожат его губы, и вдруг бесцельным показался мне наш теоретический разговор о любви. Я понял, что у маленького Артура, которого я нежно люблю, какое-то большое горе, и, взяв его холодную руку, сказал:

«Что с вами? Расскажите мне о себе. Мне кажется, кто-то причинил вам страшную боль».

«Нет, не жалейте меня! Я счастлив. Может быть, я счастлив действительно в первый раз за всю мою недолгую жизнь. Я знаю теперь, зачем я прожил мои девятнадцать лет. Я люблю и знаю, что такое любовь. Боже мой! — воскликнул он горестно. — Как много дней я блуждал во тьме и не мог понять. С злыми жестокими чувствами я ходил под их окнами и думал, кого мне нужно убить. Я хотел убить его и себя, чтобы она одна осталась страдать. Я писал ей длинные письма, ловил её на улицах, всё надеялся вернуть. И вдруг в минуту какой-то удивительной душевной тишины, которая иногда приходит вслед за последним отчаянием, я прозрел.

Я подумал тогда: а если бы она продолжала любить меня, а не моего друга с золотыми волосами и голубыми глазами, если бы вдруг перед нами двоими открылась длинная свободная дорога…

Куда бы мы пошли? Куда бы я её повёл? Как воплотил бы я тот огонь, что сжигает мою душу в гармонически спокойные, длительные дни счастья.

Когда я был с ней, — он вздрогнул и стиснул зубы, — в ту ночь я мог только сказать одно: зачем нам жить и как мы будем жить? Что сделала бы жизнь с нашей любовью! Умрём вместе, сольём наше последнее дыханье в этом полном единственном миге, умрём прежде, чем жизнь убьёт нашу любовь. У меня был тогда кусок динамита, я звал её в Альпы.

Но она не захотела, она сказала, что я пугаю её, и через несколько дней взяла другого.

Ах, эта улица, этот дом. Они живут внизу. Много вечеров я стоял там, прижавшись к забору напротив. Я видел их за круглым столом возле лампы, я видел, как они целовались, потом гасили огонь и уходили спать. Я всё стоял, стоял иногда до утра. Бог смотрел тогда на меня и говорил о последней, единственной красоте, которую дано узнать человеку — о счастье отвергнутой любви».

Мы долго молчали. Потом он беспечно тряхнул головой и с прежней детской улыбкой сказал: «О, не жалейте меня. Я действительно счастлив сегодня».

Кафе совсем опустело. Кельнерши в измятых фартуках дремали около стойки. Разбросанные ноты белели на рояли. Толстый немец в жилетке считал выручку у конторки.

Артур сидел, наклонившись над столиком, и думал.

Потом мы шли по улице. В жёлтой мгле задыхался город. На повороте какого-то переулка он остановился и протянул мне руку. «Прощайте, я должен идти сюда».

Тёмный страх сжал моё сердце. Я оглянулся и увидел ещё раз около фонаря тонкую юношескую фигуру в чёрном плаще. Из-под широких полей его шляпы выбивались мягкие детские кудри.

Я хотел что-то крикнуть, что-то сказать, но он уже скрылся в тумане.

Его нашли на рассвете возле решётки Королевского парка. Тут же валялась маленькая баночка с остатками цианистого калия.

Я положил на его гроб лавровый венок и праздную эту смерть, как светлый праздник Красоты.

Мюнхен. Лето. 1913

АЛЕКСАНДР ЛАНГ (А. БЕРЕЗИН / А. Л. МИРОПОЛЬСКИЙ)

Одинокий труд (Статья и стихи) **

Я ОБВИНЯЮ

Я прекрасно понимаю, что печатать стихи теперь — не современно, и я убеждён, что мои произведения постигнет участь сгнить без пользы на полках книжных торговцев, но всё-таки я поступаю так неблагоразумно.

Жертвуя таким образом на произвол судьбы настоящим изданием, я имею в виду только одно маленькое, самое скромное желание: я был бы счастлив, если б из моих книжек хот пять попало в надлежащие руки, в руки истинных поэтов, которые могли бы найти в моих стихах утешение в своём одиночестве.

Да, тогда я был бы счастлив, и цель моя была бы достигнута. О большем я не мечтаю.

Но, высказав такое мнение, я считаю не лишним его несколько выяснить. Выяснить же его иначе нельзя, как нарисовав общую картину положения современной русской поэзии.

До какой степени мало интересуются у нас поэзией, показывают следующие факты:

В конце 1898 года в продаже не было сочинений лучших наших поэтов. Любители раскупили, а издатели медлили, боялись рисковать. В самом деле: Пушкин был только в окрошечном издании Суворина, где стихи расположены в порядке, понравившемся издателю, т. е. без всякого порядка. К тому же это издание даже менее полно, чем Морозовское 1887 года (лучшее из изданий и давно распроданное), а с тех пор появилось немало документов. Честь и хвала «беллетристу» Суворину! (Я ничего не говорю о жалком изделии под редакцией Скабичевского — это вне литературы.)