Четыре тысячи, восемь сотен

Ничего не меняется. Представление продолжается. Мозг уже впитал в себя все ассоциации и связи – и обретенный смысл продолжает неустанно раскрываться перед моими глазами.

Здесь нет никакой первопричины, никакого места, где берут начало любые решения. Лишь гигантская машина из лопастей и турбин, движимая проносящимся через нее потоком причин и следствий – машина, созданная из слов, образов и идей во плоти.

Ничего другого здесь нет – лишь эти образы и связи между ними. «Решения» принимаются буквально везде – в каждой из ассоциативных связей, в каждой цепочке идей. За «выбором» стоит вся структура, вся огромная машина.

А как же Повелитель воли? Это не более чем воплощение абстрактной концепции. Пандемониум способен вообразить что угодно: Санта Клауса, Бога,… человеческую душу. Он может создать символ для любой идеи и соединить его с тысячью других – но это еще не означает, что стоящая за этим символом сущность отражает какое-то реальное явление.

С ощущением ужаса, жалости и стыда я смотрю на трясущегося передо мной человека. – Ради чего я приношу его в жертву? – Я мог бы сказать Мире: «Даже одна кукольная душа – это перебор». Так почему я не могу сказать того же самому себе? Внутри меня нет никакого второго «я», никакого кукловода, который дергает за ниточки и принимает решения. Есть только машина в целом.

И под пристальным взглядом эта зазнавшаяся шестеренка начинает усыхать. Теперь, когда пандемониум способен воспринимать себя целиком, идея Повелителя воли теряет всякий смысл.

Нет ничего и никого, дающего повод для убийства – никакого императора, который правит твоим разумом и которого нужно защищать до самой смерти. Как нет и барьеров, которые нужно преодолеть на пути к свободе, будь то любовь, надежда, мораль… разберите эту радующую глаз машину на части, и останется лишь кучка беспорядочно дергающихся нервных клеток – а вовсе не рафинированный лучезарный Сверхчеловек, обладающий всей полнотой свободы. Единственная свобода состоит в том, чтобы быть именно этой, и никакой другой, машиной.

И вот эта самая машина опускает пистолет, неуклюже поднимает руку в знак раскаяния, поворачивается спиной и убегает, исчезая в ночи. Не останавливаясь, чтобы перевести дух – и как всегда, помня об опасности преследования – и проливая на всем пути освободительные слезы.

От автора . На этот рассказ меня вдохновили когнитивные модели «пандемониума», разработанные Марвином Минским, Дэниелом К. Деннетом и рядом других исследователей. Однако представленный мной грубый набросок призван лишь выразить общий принцип, лежащий в основе этих идей, и даже не претендует на должное изложение их тонкостей. Подробное описание этих моделей приводится в книгах «Объясненное сознание» [10] за авторством Деннета и «Общество разума» за авторством Минского.

10

«Consciousness Explained» (на русском языке книга не издавалась).

Перевод: Voyual

Зловещая долина

Бессмертие, но какой ценой, в каком виде, и как остаться самим собой? В недалеком будущем у вас есть возможность создать нового себя, свою улучшенную версию, способную просуществовать до конца времен. Но если бы вы могли жить дальше, если бы могли выбирать, каким ваше «я» будет в вечности, многое ли из своего прошлого вы бы захотели оставить при себе? Разве не заманчиво было бы, скажем… внести кое– какие коррективы? Адам уже не тот, кем был раньше, но стремится вернуть прежнего себя [11] .

11

«Зловещая долина» – гипотетический эффект, заключающийся в том, что человекоподобные объекты (роботы, анимированные персонажи и т. п.) при высоком (но не полном) сходстве с реальным стереотипным человеком вызывают у людей-наблюдателей чувство дискомфорта и неприязни.

1

Когда поток образов приостановился, его осенило, что сон длится неизмеримо долго, и ему хочется проснуться. Но когда он попытался представить картину, которая должна была открыться его глазам в момент пробуждения, его разум, схватившись за вопрос, умчался с ним прочь – не меняя тему, а скорее, вызывая из темноты ответы, которые, он был уверен, уже давно утратили свою истинность. Он помнил двухъярусную кровать, на которой они с братом спали, пока ему не исполнилось девять – и кусочки сломанных пружин, нависавших над ним подобно крошечным сталактитам. По кругу абажура его прикроватной лампы были прорезаны отверстия в форме ромбов; накрыв их пальцами, он разглядывал пробивавшееся сквозь тело красное свечение до тех пор, пока жар от плафона не становился нестерпимо горячим.

Впоследствии, уже в своей собственной комнате, у него появилась кровать с пустотелыми металлическими стойками; их пластиковые наконечники легко снимались, благодаря чему он мог закидывать внутрь изжеванные огрызки карандашей, булавки, скреплявшие свежекупленные школьные рубашки, хитроумно обернутые вокруг картонных упаковок, гвозди, погнутые неудачными ударами молотка в попытке выложить на дровах рисунки из цинка, кусочки гравия, попавшие ему в обувь, засохшие сопли, которые он выковыривал из своего платка, и крошечные шарики, скатанные из клочков бумаги, на каждом из которых значилась фраза из четырех-пяти слов, выражавших то, что казалось важным на тот момент – целая летопись его жизни, нечто вроде керновой пробы, обнажающей срез геологических слоев, которая бы обрадовала будущих археологов куда больше, чем любой дневник.

Но была в его памяти и другая картина, в которой он откуда-то снизу спросонок глядел на разбросанную по полу одежду, в арендуемой комнате, где не было кровати как таковой – только складной диван. Этот образ казался таким же далеким, как воспоминания о детстве, но что-то заставляло его обрисовывать комнату все большими подробностями. На столе стояла печатная машинка. Он чувствовал запах ее ленты, видел коробку, из которой ее достали – она стояла на полке, в углу с канцелярскими принадлежностями; на синем фоне виднелись белые буквы, но ему никак не удавалось ухватить составленные из них слова. Он всегда охотился за черными лентами, но ассортимент большинства магазинов ограничивался черно-красными. Кому вообще может потребоваться что-то печатать красным?

Сменив ленту и вытирая перепачканные чернилами пальцы о выброшенную страницу, он знал, что вся эта сцена была анахронизмом, и попытался проследовать за этим озарением до самой поверхности, как ныряльщик, погнавшийся за мимолетным проблеском далекого Солнца. Но что-то тянуло его вниз, приковывая к холодному деревянному стулу в той самой комнате без отопления, со стопкой чистой бумаги по правую руку, кипой напечатанных листов – по левую, и корзиной для мусора под столом. Ему позарез нужно было поразмыслить о том, как завиток буквы «е» иногда превращается в сплошной черный овал, заставляя его прочищать все литерные рычаги старой футболкой, смоченной в денатурате. Он боялся, что если бы не подумал об этом сейчас, то в будущем такого шанса могло и не представиться.

2

Вопреки всем советам, Адам решил посетить похороны старика.

От этого его отговаривал сам покойный. – К чему создавать проблемы? – спрашивал он, лежа на больничной койке и сверля Адама взглядом, от которого становилось не по себе – столько в нем было вампирской жажды, которая только крепла с приближением конца. – Чем чаще ты будешь тыкать их в это носом, тем выше шансы, что они захотят поквитаться.

– Ты вроде говорил, что у них ничего не выйдет.

– Я говорил лишь, что приложил все усилия, чтобы им помешать. Ты хочешь сохранить наследство или спустить его на адвокатов? Не надо давать им лишний повод для нападок.

Но стоя в душе и наслаждаясь ощущением горячих капель воды, барабанящих по его коже, Адам только укрепился в своей решимости. С какой стати он должен прятаться? Ему нечего стыдиться.

Не так давно старик купил Адаму несколько костюмов и оставил их висеть рядом со своей собственной одеждой. Выбрав один из них, Адам положил его на кровать и провел рукой по потертому рукаву старой оливково-зеленой рубашки. Он был уверен, что рубашка ему подойдет, и на мгновение даже задумался о том, чтобы ее надеть, но затем, ощутив неловкость, выбрал одну из новых, которые шли в комплекте с костюмами.