Четырех царей слуга
Шрифт:
— Беречь изменника Якушку караульным пуще жизни. Живым соблюсти до Москвы. Пущай все видят, каково творят с изменниками у нас на Руси...
Для пущей сохранности «злокозненного гада» Яна Янсена перевезли из крепости в одну из каланчей. Там «немчин перемётчик» был посажен в каменное подземелье башни перед его отправкой в Москву на казнь. Любой допуск к нему стрельцов был высочайше воспрещён.
Злоба царя на изменника Якушку за прошлогодние неудачи была столь велика, что о его поимке он сообщал едва ли не в каждом письме, отправленном после победы из-под Азова в Москву. Так, в письме князю-кесарю
«Известно вам, государю, буди, что благословил Господь Бог оружия ваша государское, понеже вчерашнего дня молитвою и счастием нашим, государским, азовцы, видя конечную тесноту, здались; а каким поведением и что чево взято, буду писать в следующей почте. Изменника Якушку отдали жива. Питер (по-немецки). 3 галеры Принцыпиум, июля 20 дня».
Азовская виктория в русских войсках в осадном лагере была отмечена с большой торжественностью — молебном в походных церквах и пиром для всех винских чинов. Празднество проходило 20 июля в понедельник, который трудно было назвать днём трудным. Патрик Гордон записал кратко о событиях того июльского дня:
«Мы были на радостном пиру у генералиссимуса, где не щадили ни напитков, ни пороху».
Пороху действительно не жалели. С галер, которые встали на якорь у самого города, то и дело раздавались трёхкратные ружейные залпы. С осадных батарей день и всю ночь до утра гремели победные оглушительные залпы. Радостная пальба раздавалась даже в обозе. Победной эйфории предался даже генерал-инженер Патрик Гордон, разрядивший в воздух все свои пистолеты. Всюду, даже у солдатских костров звучало:
— Слава царю Петру Алексеевичу!..
— Виват! Виват! Виват!..
Только казаки особо не растрачивали огненное зелье по-пустому. Они знали ему цену в порубежной жизни и потому берегли каждый выстрел. Донцы знали — завтра царские войска уйдут с победой в стольный град — в далёкую Москву, а им вновь приходилось оставаться один на один с Диким Полем, по которому гуляли разбойные орды крымского воинства.
Патрику Гордону со стороны казалось, что всей этой праздничной эйфории только его венценосный воспитанник в ратных науках не потерял голову. Об этом говорили прежде всего его глаза — настороженные, озабоченные чем-то. Под вечер на хмельном пиру Пётр доверительно сказал шотландцу, но так, чтобы не слышали многие:
— Ваша милость, мне угодно знать ваше генеральское слово о сей виктории. Чем она далась мне, государю? Из чего она произросла?..
Патрик Гордон ответил без промедления:
— К обеду завтрашнего дня изложу всё мною думанное о виктории вашего величества на бумаге. Всё, что моему государю хочется знать о его первой победе. Изложу всё, что мной надумано за осадное время.
— А пока мой тост, ваше величество, Пётр Алексеевич! — Генерал поднялся со скамьи. — За викторию царя московского, за викторию русского оружия! Виват, господа генералы и полковники!
В царском шатре под звуки пушечного залпа (артиллерийский капитан-распорядитель стоял у входа) в который уже раз раздалось:
— Виват! Виват! Виват царю Петру Алексеевичу!
На следующий день, как было сказано, генерал-инженер предстал перед государем.
Он положил перед ним на походный складной стол несколько крупно исписанных листков бумаги. Сказал:— Ваше величество, вот изложение моих мыслей по поводу причин одержанных твоим войском виктории. Прочти, мой государь, и не суди строго своего генерала, если не так что написано.
Пётр Алексеевич читал бегло и молча. Он, как мудрый правитель, больше всего желал знать правду о себе и о своих трудах державных. Но без постоянной лести своего окружения. Такую правду могли ему сказать только князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский, генерал-наставник Патрик Гордон, боярин-воевода Борис Петрович Шереметев да ещё входивший в силу сержант-преображенец Алексашка Меншиков. Остальные в силу вековой традиции боялись царского гнева за слово правдивое. Царская опала могла быть пострашнее тюремного заключения.
Умудрённый годами и убелённый сединами на царской службе шотландец тоже мог бы страшиться царского гнева. Но Пётр Алексеевич был его учеником и чтил воспитателя. Потому ему можно было высказать (но не всегда и не по всякому случаю) всю правду. Гордон писал откровенно, полагаясь на опыт человека военного:
«...Эта экспедиция имела больший успех, чем предыдущая годом раньше, по следующим причинам:
1. Христиане, вдобавок к коннице, имели вдвое больше пехоты, чем раньше.
2. Гарнизон крепости был едва ли не вдвое слабее, чем в первый раз, и состоял в основном из новых и необученных людей.
3. В городе сильно не хватало амуниции, особенно свинца, и не было никакой надежды получить провизию.
4. Не было, как в прошлом году, тройного начальствования армиями (триумвирата) — то есть разногласий и соперничества, командование сосредоточилось в одних руках; следовали только советам лучших специалистов.
5. Подошли на 6 недель раньше и не дали туркам переправить в город провизию, амуницию и подкрепления.
6. Разгром главного флота турок обескуражил последних, отнял у них решимость и надежду на успех: они видели, что устье Дона прочно охраняется русским флотом и сильными, хорошо укомплектованными людьми фортами.
7. Велась огромная работа по продвижению насыпи к стенам, так что насыпь грозила нависнуть и похоронить турок под собой живыми. Помешать же этому они не могли — ни делая вылазки, так как вязли в рыхлой земле, ни втаскивая землю внутрь города, что было невозможно из-за их малочисленности.
Но главную причину успеха следует видеть в «перводвигателе», то есть Его царском Величестве, исключительными заботами, стараниями и неустанными трудами которого всё было подготовлено к раннему началу похода, построен и оснащён флот в 20 галер, 20 галеасов и 4 бранда...»
Не дочитав написанное до конца, Пётр встал и сказал:
— Дочитаю всё опосля, вечером за свечью. Тогда и думать будет спокойнее. А тебе, ваша милость, моя царская признательность за слова написанные, моим мыслям созвучные. Ещё раз спасибо, Пётр Иванович, за службу царству Романовых, Русскому царству.
Государь после сих слов обнял генерала. Они поцеловались. Тут как тут уже стоял обходительный сержант Алексашка Меншиков, держа в руках два доверху наполненных кубка вина испанского. Пётр сказал: