Чик (Гуд бай, Берлин!) (др.перевод)

– Ни черта ты не понял! Ни черта тебе не ясно! Он думает, это только слова. Кретин!

– Не надо называть меня кретином только потому, что я в сотый раз…

Хлоп. Он влепил мне пощечину.

– Йозеф, перестань уже. – Мама попыталась встать, но тут же потеряла равновесие и плюхнулась обратно в кресло, рядом с которым стояла бутылка амаретто.

Отец наклонился надо мной совсем близко. Его трясло от напряжения. Затем он скрестил руки на груди, а я попытался изобразить на лице раскаяние, потому что отец, видимо, этого ждал, и еще я знал, что он скрестил руки только для того, чтобы не влепить мне очередную оплеуху. До этого момента я говорил только то, что думал. Не хотел врать. И это фальшивое раскаяние было первой ложью, которую я позволил себе в тот день, чтоб хоть чуть-чуть сократить эту сцену.

– Я знаю, что мы натворили кучу дерьма, и знаю, что…

Отец замахнулся рукой, я втянул голову в плечи. Но на этот раз он не ударил, а только заорал.

– Нет, нет, нет! Вы ничего не творили, кретин! Это все твой русско-азиатский дружок наделал! А ты просто настолько тупой, что позволил втянуть себя в это дело. Ты ведь сам-то не способен даже на то, чтоб зеркало в нашей машине повернуть! – кричал отец, а я сделал усталое лицо, потому что я ему уже десять тысяч раз объяснял, как все было на самом деле, но он не хотел слушать.

– Ты что думаешь, ты один на свете? Думаешь, на нас это не отразится? Как я теперь, по-твоему, буду выглядеть? Как мне продавать дома людям, если мой сын угоняет у них машины?

– Ты же все равно больше дома не продаешь. Твоя фирма ведь…

Хлоп. Я схлопотал еще одну затрещину и рухнул на пол. Офигеть. В школе всегда говорят, что сила ничего не решает. А нет, решает, черт подери! Потому что когда вот так получаешь в рожу, тут же понимаешь, что сила решает многое.

Мама закричала. Я поднялся. Отец взглянул на маму, потом куда-то в пространство и сказал:

– Ясно. Все ясно. Да, в общем, все равно. Садись. Садись, кретин, я сказал. И слушай меня. У тебя хорошие шансы отделаться парой царапин. Это мне Шубак сказал. Если только ты не будешь вести себя как последний идиот и рассказывать судье, как круто ты умеешь заводить машины, замыкая тридцатку на пятидесятку, ля-ля-тополя. Они там в суде по делам несовершеннолетних любят так делать: прекращают дело против одного, чтобы он дал показания на другого. Разумеется, дело прекратят против тебя, если ты, конечно, не будешь вести себя как дебил. И можешь не сомневаться: твой русский дружок далеко не такой идиот, как ты. Он-то в этом понимает. У него же длинная криминальная карьера за плечами: магазинные кражи с братом на пару, безбилетный проезд, мошенничество и скупка краденого. Да, что ты так смотришь? Все эти приезжие голодранцы такие. Он, конечно, тебе об этом не рассказывал. И в гости к себе, конечно, не приглашал, потому что живет в сарае. В сарае площадью семь квадратных метров. И там ему самое место. Но могут и, наоборот, его отмазать, говорит Шубак. Дружок твой завтра будет пытаться спасти свою шкуру любой ценой – ясно тебе? Он уже дал показания – сваливает всю вину на тебя. Это всегда так, там все время один дебил пытается спихнуть вину на другого.

– И что, я тоже должен так поступить?

– Не должен, а именно так и сделаешь. Потому что тебе они поверят. Понимаешь? Тебе еще повезло, что тип из органов опеки у нас тут разве только не пищал от восторга. Дом ему очень понравился. А уж бассейн как его впечатлил! Он сразу сказал, что обстановка в семье у нас хорошая и вообще все тип-топ. – Отец повернулся к маме, она рассматривала что-то на дне стакана. – Тебя из родительского гнезда насильно вырвал этот русский проходимец. Вот это ты и расскажешь судье, и плевать, что ты там раньше говорил полицейским, понял? Понял?

– Я расскажу судье, как все было на самом деле, – сказал я. – Он же не совсем идиот.

Отец пристально смотрел на меня в течение где-то секунд четырех. Это был конец. Я видел, как в его глазах мелькнула вспышка ярости, а потом некоторое время не видел ничего. На меня посыпался град ударов, я упал на пол и стал кататься, закрыв лицо руками. Я слышал, как закричала мама, как она тоже упала на пол и простонала:

– Йозеф!

В конце концов, я оказался в таком положении, что сквозь щель между рук мог смотреть в окно террасы. Пинки становились все реже. Спина болела. Я смотрел на голубое небо над садом и тяжело дышал. Я смотрел на кренящийся от ветра пляжный зонтик и одинокий шезлонг под ним. Рядом стоял очень смуглый парнишка и сачком выуживал листья из бассейна. Они снова наняли этого индийца.

– О боже, боже, – произнесла мама и закашлялась.

Остаток дня я провел в кровати. Я лежал на боку и теребил рулонную штору, она покачивалась надо мной в лучах вечернего солнца. Штора эта допотопная, она у нас минимум с тех пор, как мне было три года. С того времени мы пять раз переезжали и всегда перевозили ее с собой. Я только тогда осознал это в первый раз – когда лежал на кровати и теребил ее. Из сада доносились голоса родителей. Отчитывали индийца. Наверно, он просмотрел какой-нибудь блеклый лист в бассейне. У отца был день большого ора. Потом я слушал щебет птиц, а потом стало смеркаться и все стихло.

Темнело, а я так и лежал, смотрел на штору и думал, сколько еще все это будет продолжаться. Сколько еще я пролежу так, сколько мы еще проживем в этом доме, сколько еще мои родители будут терпеть друг друга.

Я был рад, что скоро снова увижу Чика. Только это меня тогда и радовало. Мы не виделись с самой аварии на автобане, то есть четыре недели. Я знал, что его отправили в какой-то интернат, в котором никакого общения с внешним миром не допускается, даже письма не разрешают получать.

46

А потом было судебное заседание. Я, конечно, до смерти волновался. Уже само здание суда изнутри – жутко страшное. Огромные лестницы, колонны, статуи вдоль стен, как в церкви. Во всяких там шоу типа «Суд идет» не показывают, что когда приходишь в суд, то сначала ждешь пару часов в этих мрачных помещениях, где кажется, будто ты на собственных похоронах. Об этом я и думал, пока ждал, когда меня вызовут. А еще о том, что в жизни ничего больше не украду – даже жвачку из магазина.

Когда я вошел в зал заседаний, судья уже сидел там на своем месте. Он жестом показал, где мне сесть – за столик, похожий на школьную парту. На судье было черное пончо, а справа от него сидела какая-то женщина, которая ни на минуту не вылезала из Интернета – по крайней мере, впечатление было такое. Время от времени она печатала пару слов, но за час ни разу не отрывалась от монитора. А слева от судьи сидел еще один тип в черном пончо. Как потом выяснилось, прокурор. Видимо, черная одежда – одна из важнейших составляющих судебного процесса. Пока я ждал снаружи, мимо постоянно ходили люди в черном, и мне вспомнились белые халаты врачей и медсестра Ханна, и я был очень рад, что через черную одежду, по крайней мере, не просвечивает нижнее белье.

Чика в зале не было. Он вошел в сопровождении сотрудника интерната минуту спустя. Мы с Чиком крепко обнялись – против этого никто не возражал. Но поговорить нам не дали, судья сразу начал задавать вопросы. Он спросил у меня имя, адрес и все такое, а потом то же самое у Чика. После этого судья стал задавать те же вопросы, на которые мы уже отвечали полицейским. Зачем – не знаю, он ведь все ответы уже знал из протоколов, и «обстоятельства дела», как он выражался, были более-менее ясны. Я просто еще раз рассказал все, практически как было, так же, как раньше рассказывал полицейским – ну, все, кроме нескольких мелких деталей. Кроме того, что я в больнице зарегистрировал Чика под именем Андре Лангина, и прочей ерунды. Такую мелочь вполне можно было опустить, это все равно никого не волновало. Что в первую очередь интересовало судью, так это когда мы впервые взяли машину, где мы ездили и почему мы это сделали. Это был единственный сложный вопрос – почему? Ответа уже пытались добиться полицейские, а теперь судья хотел еще раз услышать точную причину, а я действительно не знал, что сказать. К счастью, тут он сам стал предлагать нам варианты ответа. Может, например, мы сделали это ради развлечения? Ради развлечения. Ну да, ради развлечения – самое правдоподобное, хотя сам для себя я бы не так это сформулировал. Но не мог же я сказать судье, что мне хотелось поехать в Валахию. Не знаю. Я как-то не был уверен, что судью заинтересует история с Татьяной Козик. Как я нарисовал для нее портрет Бейонсе, как ужасно боялся показаться ей жутко скучным, и как мне захотелось хотя бы раз в жизни не быть трусом. Поэтому я сказал, что «ради развлечения» – это примерно правильно.