Чикагские гангстеры могут отдыхать

— Мы сейчас об одном думаем. Что среди нас есть один, который играет в свои личные игры. И мы все это предполагаем. Никто ведь не знал о месте передачи денег…

— Но никто и в засаде не мог оказаться, — возразил Мишаня.

— Мог, — сухо возразил Семен. — Или я, или Нина. Ты ведь именно это хотел сказать, а?

Он поднял на меня взгляд. Я пожал плечами.

— Это не я, это ты сам сказал.

— Я сказал то, о чем ты подумал. Конечно, ты не подозреваешь Нину. Ее ты сразу исключил, а?

— Никого я не подозреваю и никого не исключал! — рассердился я.

— А вы не допускаете, что есть ещё кто-то? — спросил вдруг Мишаня.

Мы уставились на него вопросительно.

— Чего вы на меня-то смотрите? Может, кто-то как раз и надеется, что мы вцепимся друг другу в глотки и порвем один другого.

— Объясни! — потребовал Семен. — Я что-то недопонял.

— И объясню. Мы сразу бросились искать виновных среди нас. А ведь могло случится и так, что кто-то чисто случайно поставил в известность неведомого нам напарника или просто знакомого. А мог и Володя взять с собой третьего, который незаметно выбрался из машины и под шумок пострелял всех. Вернее, думал, что всех… А так что мы можем доказать-то, кивая друг на друга.

— Доказать ничего не можем, — угрюмо согласился Семен. — А дальше-то что делать, по-вашему, а?

— А вот что! — резко сказал я. — Если мы начнем сейчас искать виноватых и предателей, это может кончится стрельбой. Но кто от этой самой стрельбы пострадает — виноватый или правый, — это большой вопрос.

— И что ты предлагаешь?

— А я предлагаю вот что. Если мы просто разойдемся и забудем обо всем, это будет несправедливо. Мы остались без денег… По крайней мере большинство из нас, насколько я понимаю… Так вот. Если мы не заплатим за паспорта, их можно просто-напросто выкинуть. Зяма не простит никому и зря рисковать не станет, сообщит куда надо, и дело с концом. Значит, придется добывать деньги. И добывать всем вместе. Но по-другому.

— Ты о чем? — изумился Мишаня.

— Это он все о броневике. Ты что, забыл? — криво усмехнулся Семен.

— С ума спятил!! Да там теперь такие меры предосторожности примут, ты и близко не подойдешь!

— Подойдем. Нам другого не остается. Мы в ловушке. Теперь на нас ещё и Володя с напарником повисли мертвые.

— И как ты собираешься это сделать?

— Не я собираюсь, дорогой ты мой, а мы собираемся. МЫ!

— Хорошо, — примирительно поднял ладонь Семен. — Мы собираемся. Но как, просвети нас, пожалуйста.

— Да так же, как сначала планировали. Только в другом месте. Я съезжу и узнаю, где. Вы все должны оставаться вместе, в одной комнате. Все средства связи собрать и запереть. Понял, Семен?

— Ну да, конечно! — язвительно усмехнулся Мишаня, поднимаясь из-за стола. — Мы, значит, тут взаперти, а он, понимаешь, в Москву! А если не в Москву он? Если он раздумает по дороге да и махнет с чемоданчиком денег в другую сторону?

— Не поедет он в другую сторону, Мишаня, — твердо сказал Семен. — Я ручаюсь за него. Этого тебе достаточно?

— Этого, Семен, мне достаточно, — сник Мишаня, потеряв весь свой боевой пыл.

— Поезжай, — хмуро сказал Семен. — Ты прав. К сожалению, другого выхода у нас нет. Без денег мы погибли. Это теперь только вопрос времени. И тот, кто взял этот проклятый миллион, либо вернет его, либо пойдет вместе с нами на смертельный риск.

Мне не понравилось, как он при этом посмотрел на Нину. Но я не имел права даже одернуть его. Мы все сейчас оказались в одинаковом положении.

Не прощаясь, я встал из-за стола, накинул куртку и вышел под непрекращающийся дождь. На улице было скверно, на душе тоже.

Дождь шлепал за мной по пятам до самой Москвы. Почти на въезде в город мне пришлось сильно поволноваться, когда меня тормознули без видимой причины на посту ГАИ. Но подошедший сержант взглянул на мои документы мельком и вежливо предложил вымыть машину, прежде чем въехать в город. Я с облегчением вздохнул, поскольку под сиденьем у меня лежал автомат, съехал с дороги к небольшому пруду, где и выполнил совет постового.

И в городе дождик плелся за мной, как приставучая дворняжка, то затихая, то начинаясь с новой силой. Я довольно быстро навел все нужные справки, заодно удалось выяснить, что пока по поводу похищения человека и пропажи денег, посланных на выкуп, сведений в милиции не поступало. Значит, банк чего-то выжидал или вел собственное расследование.

Это давало какие-то шансы на успех, пусть и небольшие сравнительно. Если, конечно, не запущена информация по внутренним банковским каналам. Тогда службы банков работают в режиме номер один, и мы практически обречены на неудачу. Слишком мало у нас сил. И слишком серьезные обвинения нависали над нами, чтобы затевать ещё одну перестрелку.

У меня что-то стало муторно на сердце, и я поехал к Зяме, тем более у меня к нему имелось дело.

Подъехав к его подъезду, я поднял голову. На подоконнике у него ничего не стояло. Значит, там гости. Он всегда что-то ставил на окно, когда один дома оставался, и снимал, если кто-то приходил. Но я торопился и решил все равно зайти, не дожидаться.

Я поднялся и позвонил. Но во всей этой несуразно огромной квартире, объединенной из четырех, никто не отзывался. Я удивился. Зяма никогда не ошибался с условным знаком. Я долго трезвонил, с тем же результатом. Топтался-топтался у дверей, наконец отыскал в подъезде кусок проволоки, открыл нехитрый замок. Я всегда удивлялся беспечности Зямы. У него водились какие-никакие денежки, и об этом знали чуть не все в Москве, а он запирал двери на дешевые замки и отпирал, никогда не спрашивая "кто там".

Я осторожно вошел в прихожую. В квартире стояла нехорошая тишина.

Я старый опер, и по спине у меня побежали мурашки. Мне хорошо известно, что может означать такая тишина. И, к своему ужасу, я не ошибся. В одной из дальних комнат на шатком стуле сидел, свесив голову на грудь, старенький Зяма. Его чистая белая рубаха была разорвана, на груди виднелись следы ожогов, порезы. Руки связаны за спиной. На лице кровоподтеки. Очевидно, сильно его били, пытаясь что-то узнать. Судя по разгрому в комнате, не узнали, и пришлось им искать самим. А с правой стороны шеи старого Зямы торчал широкий нож, безжалостно вогнутый по самую рукоять.

Я осторожно обошел тело, стараясь ни к чему не прикасаться. Аккуратно переступая через разбросанные в ярости предметы, я подошел к этажерке, отодвинул её в сторону, присел на корточки и ножом подцепил паркет. Тут же поднялась целая плитка, открыв небольшое отверстие. Я запустил туда руку, пошарил и вытащил пакет, аккуратно перевязанный и довольно емкий. Под шнурок, стягивающий этот пакет, было подсунуто письмо. Я подошел к окну и сел на табуретку читать письмо, может быть, самое последнее в жизни старого еврея Зямы, который имел четверых детей в заграницах и которого все четверо звали туда жить. Да он и сам мог уехать, слава Богу, было на что спокойно стареть и растить внуков. Но он остался на своей не всегда любившей его родине, не на исторической, а на той, где родился. Остался для того, чтобы помогать попадавшим в беду странным, взбалмошным, шальным русским и без которых очень скучал бы в уютных заграницах.