Чиновник

Ве: ь міръ ополчился противъ насъ. Несчастье надвигалось со всѣхъ сторонъ. Тихій семейный очагъ, который мы устроили себѣ, трещалъ no всѣмъ швамъ. Мой сынъ… его тоже выгнали изъ торговаго дома, и я тщетно искалъ для него новаго мѣста или поддержки у его друзей. Кто станетъ разговаривать съ сыномъ палача? Бѣдняжка! Какъ будто ему предоставили выбрать отца передъ тѣмъ, какъ явиться на свѣтъ! Чѣмъ онъ былъ виноватъ, что я – его отецъ? Онъ проводилъ весь день дома, избѣгая людей, въ одномъ уголкѣ садика, печальный и подавленный послѣ смерти сестры. – О чемъ ты думаешь, Антоніо? – спрашивалъ я его. – Папа, я думаю объ Анитѣ. – Бѣдный мальчикъ обманывалъ меня. Онъ думалъ о томъ, какъ жестоко мы ошибались, воображая себя одно время равными другимъ людямъ и имѣя дерзость стремиться къ счастью. Ударъ былъ ужасенъ. Подняться было невозможно. Антоніо исчезъ.

– И вы ничего не узнали о своемъ сынѣ? – спросилъ Яньесъ, заинтересовавшись этимъ тяжелымъ разсказомъ.

– Нѣтъ, узналъ черезъ четыре дня. Его выловили изъ воды противъ Барселоны. Онъ запутался въ рыбачьихъ сѣтяхъ. Тѣло распухло и начало разлагаться. Вы, навѣрно, понимаете, остальное. Бѣдная старушка угасла понемногу, какъ будто дѣти тащили ее къ себѣ. А я, дурной, безчувственный человѣкъ, я остался здѣсь одинъ, совсѣмъ одинъ, даже безъ возможности пить, потому что когда я напиваюсь, то являются они, знаете, они, мои преслѣдователи и сводятъ меня съ ума, размахивая своими черными саванами, точно огромные вороны. Тогда я чуть не умираю. И несмотря на это, я не испытываю ненависти къ нимъ.

Несчастные! Я чуть не плачу, видя ихъ на плахѣ.

He они, a другіе заставили меня страдать. Если бы люди всего міра слились въ одно лицо, если бы у всѣхъ незнакомыхъ людей, укравшихъ у меня моихъ близкихъ своимъ презрѣиіемъ ненавистью была одна общая шея, и ее предоставли бы въ мои руки, о, какъ я махнулъ-бы по ней!.. съ какимъ наслажденіемъ!

И выкрикивая это, онъ вскочилъ на ноги, ожесточенно размахивая кулаками, точно онъ сжималъ воображаемую рукоятку. Это было уже не прежнее робкое, пузатое созданіе съ жалобнымъ видомъ. Въ его глазахъ сверкали красныя искры, похожія на брызги крови. Усы встали дыбомъ, и ростомъ онъ казался теперь выше, какъ-будто спавшій въ немъ дикій звѣрь проснулся и страшно вытянулся во весь ростъ.

Въ тишинѣ тюрьмы все яснѣе слышался мучительный напѣвъ, несшійся изъ нижней камеры: «Or… че нашъ, иже еси… на небесѣхъ»…

Донъ Никомедесъ не слышалъ его. Онъ яростно ходилъ по камерѣ, потрясая шагами полъ, служившій его жертвѣ крышею. Наконецъ онъ обратилъ вниманіе на этотъ однообразный жалобный стонъ.

– Какъ поетъ этотъ несчастный! – пробормоталъ онъ. – Какъ далекъ онъ отъ мысли, что я здѣсь надъ его головою!

Онъ сѣлъ, обезсиленный и просидѣлъ молча долгое время, пока его мысли, его стремленіе къ протесту не вынудили его снова заговорить.

– Видите ли, сеньоръ, я знаю, что я – дурной человѣкъ, и что люди должны презирать меня. Но что раздражаетъ меня, это отсутствіе логики. Если то, что, я дѣлаю, есть преступленіе, то пусть уничтожатъ смертную казнь, и я сдохну отъ голода гдѣ-нибудь въ углу, какъ собака. Но, если необходимо убивать ради спокойствія добрыхъ людей, то за что же ненавидятъ меня? Прокуроръ, требующій головы преступника, былъ бы ничѣмъ безъ меня, безъ человѣка, который исполняетъ его требованіе. Всѣ мы колеса одной и той же машины, и – видитъ Богъ! – всѣ мы заслуживаемъ одинаковаго уваженія, потому что я – чиновникъ… съ тридцатилѣтней службой.