Число зверя

— Ровным счетом ничего особенного, Михаил Андреевич, — ответил не задумываясь академик, и в его лице мелькнула легкая ирония. — Всего лишь мысли вслух. Разумеется, они дискуссионны, и я охотно выслушаю любого противника.

— Гм, гм, — сказал хозяин кабинета, тоже с некоторой ехидцей. — Выслушаете, выслушаете, а дальше? Не спорю, та или иная научная гипотеза — ваше дело, вы выдающийся ученый, у вас свой особый мир, и никто не собирается его разрушать или пытаться изменить. Не будем говорить и об идеологии — какое до нее дело физику или математику? Хотя, с другой стороны, именно идеология Адольфа Гитлера подвигнула эти науки к эпохальным открытиям, ускорила их движение многократно. Что вы так смотрите? Вы не согласны?

— Роды, если они поспели, не остановить, — ответил Игнатов. — Ничего мы пока о чуде жизни не знаем определенного, так, то да се, не стану гадать.

— Ну, таким ускользающим я вас еще не знал, Нил Степанович, — заметил Суслов. — Большего свидетельства, чем атомная бомба, ведь и не надобно, чтобы подтвердить влияние идеологии и политики на ускорение развития определенных разрушительных тенденций и в самой чистой науке, — возразил Суслов, сердясь на себя и на собеседника за какую то неточность и витиеватость своей мысли и в то же время стараясь придать своему голосу задушевность и искренность. Он сейчас не мог иначе, не мог уступить и, опять вернувшись к недавнему выступлению академика в Политехническом, вновь заговорил об осторожности, заговорил о том, о чем и должен был говорить, подбираясь к главному, — он не мог поверить, что такой крупный ученый, как академик Игнатов, мог всерьез думать о разрушительном влиянии марксистско ленинской доктрины, как он ее неоднократно обозначал в своем выступлении, и о том, что она в конце концов приведет к тупику и даже крушению человеческой цивилизации. В глубине души он сам любил такие острейшие моменты, он уважал соперника прямого и достойного, — правда, все это тоже было обыкновенной демагогией с его стороны, вызванной необходимостью бескомпромиссной и жестокой борьбы, и сам он тоже хорошо это знал и во имя той же борьбы оправдывал. Только так и возможно было как то ориентироваться и самому иметь перед собой мало мальски реальную картину расстановки сил в обществе, а следовательно, и держать их под необходимым контролем. Кроме того, приходилось быть осторожным, на любом высоком посту человек продолжал оставаться человеком, опасаясь подвоха, заговора. Ведь в недрах жизни непрерывно возникали новые молодые силы, рвались к солнцу, требуя своей доли света и пищи, — вполне закономерный процесс, молодость и есть молодость, она стихийно бунтует и куда то рвется, здесь все понятно, но как объяснить неуемность вот этого пожилого человека, старика, достигшего всех возможных степеней и регалий, во многом за счет государства прекрасно обеспеченного, что за силы разрывают его мятущуюся душу? Талант? Неутоленное честолюбие? Парадигма старости? Страх смерти, наконец? Стоп, стоп, что это за чудище, откуда он этакое перенял? Парадигма… а? Ах да, это вчера вскользь высказал один из чиновников, этот самый новоявленный философ из Ярославля или Ярославской области, надо будет и здесь присмотреться, что это за парадигма вызрела из ничего. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Явный признак какого то двоедушия или двоемыслия, не рано ли этот ярославец начинает поглядывать наверх, присматривая себе подходящее местечко? Ишь ты, куда хватил, — парадигма… а? Иначе чем подобное слововерчение можно объяснить и оправдать?

Все это и многое другое мелькнуло в многоопытной и многострадальной голове Михаила Андреевича одновременно, и он, не упуская нити разговора и основного направления своей мысли, даже не меняя выражения лица, продолжал интересный и острый разговор, словно и не случилось неожиданного взрыва залетевшего откуда то издалека шального снаряда.

— Итак, все в мире взаимосвязано и чистой науки не бывает. Ну зачем вам, Нил Степанович, понадобился Крым? Ищете приключений? Еще большей известности?

— Хорошо, уважаемый Михаил Андреевич, откровенно — так откровенно, — согласился академик и слегка подался вперед. — Да, я никогда не скрывал и скрывать не намерен, что я — русский, патриот своей земли, ревнитель и почитатель прошлого своего народа, у меня имеется достаточно доказательств о его великом и достойном прошлом. И вот вам новость — Крым, многократно политая русской кровью земля, передается в состав Украины. Совершается самоубийственный для всей России, да и для самой Украины, акт, только безумный мог его совершить. Это преступление против всего русского народа, как известно, живущего издревле и на Украине, продолжение порочной и преступной политики расчленения России после большевистской революции. Я сразу же написал еще тогда о своем мнении во все, как говорится, высшие инстанции, вплоть до самого Никиты Сергеевича, вот только ответа так и не дождался. И что же? Годы идут, Хрущева уже несколько лет как сместили, вполне правильно сделали… Но хотя бы кто то попытался исправить чудовищную историческую нелепость. Я хочу, уважаемый Михаил Андреевич, умереть с чистой совестью, я должен довести свое мнение до людей хотя бы таким способом, устно, лекциями…

Незаметно для себя приговаривая «так, так, так», Суслов стал нервно потирать руки, затем, перехватив взгляд гостя, спохватился и убрал их со стола, — разговор становился захватывающе опасным и острым, и на всякий случай необходимо было отреагировать. Академик уже вошел во вкус, или, вернее, у него появилось явно утопическое желание именно здесь, на высшем уровне, высказать самое дорогое и больное. Махнув рукой на осторожность и полагаясь на давнее знакомство с хозяином кабинета, он сказал себе, что не все же здесь догматики, тупицы, Иваны непомнящие, ведь должны же здесь быть и такие, в ком еще не угасла искра любви к русской земле, ее истории и славе. Да и потом, когда еще удосужишься? Могут ведь, невзирая ни на что, более радикально поступить, не успеешь опомниться, приземлишься где нибудь в краях и не столь прекраснодушных. В конце концов, если выпадает возможность здесь, в ледяных высотах догматизма и абстракции, пробудить хотя бы здоровое сомнение, жалеть себя не надобно.

Игнатов поерзал, повозился, делая вид, что оправляет на себе пиджак и галстук.

— Льщу себя надеждой, Михаил Андреевич, что именно вы сможете понять и разделить мою тревогу, — сказал он доверительно. — Я не прошу вас соглашаться безоговорочно, приглашаю просто порассуждать о происходящем. Сие ведь никому не возбраняется. Вполне вероятно, я чего то недоучитываю, что то мне неизвестно…

— Не излишне ли вы драматизируете, Нил Степанович? — спросил хозяин, слегка склонив голову, словно прицеливаясь окончательно. — Ну, хорошо, ну, Крым… В чем вопрос? Одно государство, один единый народ — так какая же разница?

— Тем более! Если все едино, зачем же огород городить, все ломать, не спросив для приличия даже у того же народа, именем которого все и прикрывается? — не согласился Игнатов, несколько повышая тон, как бы рассуждая прежде всего с самим собою, но в то же время адресуясь и к своему высокому собеседнику.

Суслов слушал сейчас по монашески покорно, как иногда слушают заблудившегося в дебрях жизни, упорствующего в прегрешениях великовозрастного отпрыска, заглянувшего в отчий дом то ли случайно, то ли намеренно, стараясь ничем не спугнуть разоткровенничавшегося неожиданного гостя. Академик и сам понимал и чувствовал некоторую неловкость, но остановить себя уже не мог и не хотел.

— Да, да, уважаемый Михаил Андреевич, — говорил Игнатов, все больше воодушевляясь, — не хочу ходить кругом да около. И Крым, и многое другое всего лишь следствие, необходимо смотреть глубже. Эти якобы невинные штрихи эпохи и предопределяют неотвратимо близящийся кризис самой господствующей идеологии… Можно, конечно, и посчитать, что уважаемый Никита Сергеевич просто подарил древнюю Тавриду своей очаровательной супруге… ну, так, знаете ли, небольшой каприз большого человека, как шушукаются в народе. Мало ли прецедентов в истории… Не раз подобным образом грешили и Александр Македонский, и Наполеон. Можно принять во внимание и более злонамеренные предположения некоторых отечественных умников — Хрущев, мол, упрятал, по крестьянской своей сути, вожделенную Тавриду от давних и упорных сионистских притязаний в непробиваемую де броню — ведь говорят же, что там, где прошел один хохол, двум евреям делать нечего.

Слушавший с усиливающимся вниманием хозяин кабинета почувствовал, что пора отреагировать, — он не мог быть в полной уверенности, что весьма и весьма опасные слова и мысли именитого гостя не накручиваются на какую либо бессмертную катушку, чтобы затем в критический момент всплыть на поверхность где нибудь в Тель Авиве, Нью Йорке или Лондоне и перевернуть вверх тормашками чью то, даже очень высокую судьбу.

— Зачем же заниматься обывательскими домыслами? — спросил он, втискиваясь в рассуждения Игнатова, и голос его приобрел некое возвышенное недоумение. — О, дорогой Нил Степанович, если бы вы заинтересовались, я бы мог познакомить вас с такими шедеврами народного творчества! Уверен, даже у вас дух захватит! Процветающая фольклорная стихия — признак душевного здоровья народа. Например, вполне серьезно утверждались самые фантастические вещи, вроде бы у Сталина ноги оканчивались копытами, оттого он, мол, и прятал их в разношенные валенки, в новые не умещались. Как вы думаете, интересно?

— Ну, Михаил Андреевич, дыма без огня не бывает, — сказал Игнатов, добродушно и широко, как он умел, улыбаясь. — Народ — организм единый, в главном он никогда не ошибается. Если он говорит о наличии копыт, значит, они действительно были, вот только кому они по наследству достались?

Быстро и даже предупреждающе глянув, Михаил Андреевич коротко засмеялся, показывая свое умение ценить острое словцо или забавную шутку.

Очень кстати принесли чай в серебряных подстаканниках, сахар, нарезанный лимон, постные сухарики и крендельки, обсыпанные маком. Пока пожилая женщина, просто и скромно одетая, молчаливо расстилала салфетки и устраивала стол, в приоткрытой двери показался все тот же чернявый помощник и тут же, по взгляду хозяина понявший, что в нем нет пока надобности, удалился.

Опустив дольку лимона в чай, Игнатов, подождав ухода так и не проронившей ни одного слова женщины, придавил лимон ложечкой и, прищурившись, сказал:

— Прекрасный напиток, люблю чай. Вот бы нам с вами, уже далеко не молодым людям, посидеть где нибудь на природе, в садике под московской махровой сиренью. Осень, конечно, но ведь можно и в беседке. Листва облетает, дождь… Посидеть, потолковать за самоваром по душам. А то мы никак не угомонимся, все разные шпильки подпускаем друг другу… Зачем? Остается все меньше и меньше…