Чистая сила

— Да кто спрашивает?

— Как кто? — удивился он. — Я же тебе говорю, что жена с родней своей. А родня, видишь ли, не простая, отец, — он поднял глаза к небу, — короче, еще тот… Говорит: «живи прилично». А я разве не прилично? Вот ты мне скажи: кто выше — инженер, к примеру, начальник цеха или спортсмен, к примеру, международного класса?

Я опять ничего не понял и опять не отвечал. Мы подошли уже к моему корпусу, и Коробкин говорил, держась рукой за стойку крыльца, тогда как я стоял уже на второй ступеньке.

— Нет, ты скажи, — настаивал он.

— А ты что — спортсмен? — спросил я вместо ответа.

— Я? Да ты что?.. — он ухватился за стойку и другой рукой. — Я артист, — и быстро добавил: — цирка.

— А в каком… — начал я, но он перебил:

— Оригинальный жанр. Но разве в этом дело! А если я не хочу. Ты понимаешь? Если у меня принципы другие! Ты про Бенвенуто Челлини слыхал?

Я помнил только, что был такой, кажется, ювелир, не то в прошлом, не то в позапрошлом веке, не то — и еще раньше; я кивнул утвердительно.

— Ну вот, — он ткнул себя пальцем в грудь, — можешь себе представить, что я современный он? Ну — можешь?

— Не знаю, — с некоторой невнятностью произнес я.

— Не знаешь, — он усмехнулся криво и вздохнул. — Вот и они не знают, внутренней сути не могут, понимаешь, разгадать.

— В чем?

— В чем, в чем… Они говорят: у тебя специальность, и хоть мы не хотели (они не хотели-то дочку выдавать), но раз уж в цирке, так давай уж в цирке — дело, во всяком случае. А ювелир, говорят, это еще вилами на воде, и вообще сомнительно. Да, здесь еще и не так сомнительно станет. Значит, по-твоему, Бенвенуто Челлини — это так, а на арене это, значит, дело? А у меня руки… Я тонкость руками чувствую. И потом, я себя воспитываю, привычки, например, культивирую.

— А зачем культивировать? — вставил я, но он не ответил, а потупил глаза и некоторое время молчал; потом поднял глаза и посмотрел в мои с пристальностью:

— Знаешь, — решительно заговорил он, — скажу тебе без страха, откроюсь, то есть. Я, видишь ли, совсем и не Коробкин, — он остановился, подождал — ни скажу ли я чего — и продолжал: — Да, я не Коробкин. Это жены фамилия. Но что мне было делать! — он придвинулся ко мне и тронул за руку. — Мне ведь на арену, афиши и прочее. А здесь… Коробкин тоже, — он пожевал губами, — как сам понимаешь, не блеск. Но своя-то у меня… Да, трудно с судьбой совладать. Да, видишь ли, судьба.

— А какая твоя?

— Моя? Моя, если хочешь знать… Моя — Жидкий.

— Как? — переспросил я.

— Жидкий, говорю, — произнес он внятно и посмотрел на меня почему-то с победоносной гордостью.

— Ну и что? — сказал я как можно более равнодушно.

— Как?! — он даже испугался моего равнодушия. — Да ты что, не понимаешь?! Мне ведь жить. А как? Каждому не объяснишь. Я вот и матери говорил: «Что это, говорю, у нас за фамилия такая?» А она, видишь ли, обиделась: «Жили, говорит, сынок, и не хуже других были, ничем себя не замарали, наша фамилия, говорит, без пятна». Да я разве об этом. В школе дразнили — ладно: там к любому что хочешь прилепят. Но здесь… общество. Мой тесть, понимаешь, — он опять повел глаза к небу. — Всякие люди приходят, и прочее. А здесь — Жидкий, и все тут тебе, как хочешь, так и пляши. Может, знаешь, что «Петр» означает? Петр — это камень, твердость то есть. А фамилия — в обратном состоянии. Вот и получается: «твердый жидкий».

— А «Челлини» что означает? — спросил я.

— При чем здесь это, — он досадливо махнул рукой. — Я тебе про жизнь толкую, а ты… Между прочим, чтобы все точки поставить, открою тебе еще: я не Жидкий, а Житкий, у меня «т» в середине. Но разве это учитывают! Не будешь каждому объяснять: где «т», а где «д». Одному так объяснял — вроде и интеллигентный был человек — а он мне: «Как, говорит, ни крути, а смысл один».

— И что теперь?

— Что теперь? Живу, как видишь, борюсь с судьбой. Подожди, еще не поздно, как говорится. Мне бы, — он вздохнул, — «ювелиркой» заняться, я бы тогда… Так что — жизнь трудна, — заключил он; я согласительно покачал головой. — Ладно, — сказал он решительно и отступил на шаг, — ты к себе иди, а мне еще купаться надо.

— Так холодно уже, — сказал я, оглядевшись, — и темнеет.

— Каждому свое, — проговорил он почти скорбно. — Привычка — понять нужно.

Он поднял мне в приветствии руку, слабо махнул, развернулся так, будто находился в узком пространстве и боялся задеть что-то, и, сутулясь, пошел по дорожке. Я не долго смотрел ему вслед.

Поднявшись на веранду, я постучал в дверь Алексея Михайловича, потом дернул дверь, но она была заперта. Я чувствовал усталость, разделся и лег (хотя не было еще и восьми часов); и так проспал до самого позднего утра.

Проснулся я около девяти, только успел умыться и одеться, как в дверь постучали: стук был короткий и еле слышный, а затем дверь растворилась. Вошел Владимир Федорович Никонов. Его посещения, да еще в такой ранний час, я совсем не мог ожидать, а потому, не приглашая его войти, стоял молча посреди комнаты и смотрел на него. Но он, как видно, не нуждался в моем приглашении и вошел, и сел, хотя совершал каждое движение с какою-то особенной деликатностью. Минуту, наверное, или даже больше, мы молчали. Он не разглядывал комнаты, вообще не глядел в стороны, а — только на меня; изучающе.

— Вы что-то хотели? — проговорил я, стараясь скрыть почему-то подступившее ко мне волнение.

— Ничего особенного, — отвечал он, вставая. — Хотел спросить про вашего соседа, да вы, наверно, и сами не знаете.

— Что спросить?

— Да нет, так, извините. Еще увидимся.

И он вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Я постоял некоторое время, пытаясь что-то такое в себе прояснить, но прояснить ничего не смог. Время было идти на завтрак. Я зашел к Алексею Михайловичу, хотел было рассказать ему о визите старика, но — ничего не сказал: вид Алексея Михайловича был какой-то скрыто-удрученно-усталый. Я подождал несколько минут, пока он собирался: все он делал медленно и словно бы и не знал, что ему нужно было делать. Но наконец он собрался, и мы отправились в столовую.

3

Столовая располагалась возле основного корпуса. Мы вышли на густо поросшую кустарником аллейку. Кустарник был давно не стрижен, а деревья за ним стояли часто, солнце едва проникало сквозь листву; на дорожке лежали сетчатые тени, на кустах они обращались в сумрак, а дальше, меж стволов, так уж настоящая мгла стояла.

Зал был просторный, гулкий, с высоким потолком и люстрой в центре — стеклянные льдинки и капли пышно свисали с нее. Столы не обычные — прямоугольником, а треугольные, с овальными углами. Мы прошли в конец зала, Алексей Михайлович сел лицом к залу, указал мое место:

— Теперь твое. Твой предшественник вчера благополучно уехал, — и он впервые за все время улыбнулся.

Я стал глядеть по сторонам, но все как-то мимоходом, ни на ком не останавливаясь взглядом. Отдыхающие занимались приемом пиши, ожиданием приема и разговорами. Я подумал, что надо научиться смотреть со смыслом, подмечательно, если уж смотреть; и не для отдыха же рассеянного я в самом деле сюда приехал. Сказав себе это, я сразу остановил взгляд на молодой женщине, правда, сидевшей далеко и почти спиной, да еще наполовину прикрывало ее плечо мужчины за соседним столиком. Я чуть подался вперед, чтобы выглянуть из-за этого мешающего сосредоточению плеча, как до этого безучастно сидевший и что-то чертивший пальцем на скатерти Алексей Михайлович проговорил: