Чистая вода

Так что когда Германсен зарывался в свои бумаги, Юн давал голове передышку и наблюдал за жизнью современного прибрежного города, готовящегося к Рождеству. Каждый день шел снег. На борт рейсовых корабликов поднимали елки и ящики пива, жители островов везли домой покупки и подарки. Под огромными мощными прожекторами люди готовили к зиме лодки: отмывали их, смолили. У мола виднелась новенькая нефтяная платформа, а на заднем плане — величественные синие горы на острове, едва различимые в бледном свете зимнего дня.

— Где ты родился? — спросил полицейский, наверно, уже в шестой раз. Сколько времени длилось их общение, столько же Юн молчал о своих личных обстоятельствах. Арест он воспринял с облегчением: словно спустили курок, который долго держали на взводе, и напряжение разрядилось.

— Здесь написано.— Юн показал на бумагу.

— Знаю, но я хочу услышать от тебя. Мне же надо тебя разговорить: ты как немой. Тут сказано, что ты родился дома.

— Да.

— В то время на острове было так принято?

— Не знаю.

И пошло-поехало: когда крестили, когда отдали в школу, конфирмация, дни рождения родителей, чем они занимались, когда умерли, Элизабет и все этапы ее несуразно складывающейся жизни.

О Лизе говорили мало. Когда Юн замыкался в себе, Германсен возвращал его к действительности, расспрашивая об острове и местной жизни. Хотя Юн не всегда видел связь между событиями, зато он был настоящий кладезь слухов и историй и выкладывал все подряд, не исключая и такие подробности, о которых сообщают только спьяну или чтобы навредить заклятому врагу.

— Так ты считаешь, что полевой пожар, перекинувшийся на рыбзавод на Нурдёй,— на самом деле поджог?

Этого Юн так прямо не говорил.

— Выходит, сам Заккариассен и поджег?

История с пожаром случилась много лет назад, и подробности забылись.

— Зачем ему поджигать?

— Пф-ф. Ему было много,— фыркнул Юн.

— Чего много?

— У него было два завода, оба напичканы дорогой техникой. А рыба кончилась.

— Гм. А ты уверен, что поджог — его рук дело?

— Нет.

Полицейский считал полезным время от времени ошарашивать Юна неожиданными вопросами. К примеру, когда Юн увлекся, рассказывая охотничью байку, и вдруг против обыкновения разговорился, Германсен невпопад спросил, играет ли он на музыкальных инструментах.

— Нет,— буркнул обескураженный Юн.

— Но ты любишь музыку? –Да.

— Я обратил внимание на твои пластинки. Если хочешь, можем привезти их — здесь наверняка проигрыватель найдется.

И тут же перешел к Карлу, спросив, почему его хутор в таком удручающем состоянии.

— Пьет он,— ответил Юн. Связь между пристрастием к бутылке и тем, что крестьянин всю жизнь колотится в нужде — кажущейся нужде,— он считал очевидной.

Перебрали всех: Римстада — хороший ли он инженер и какой из него администратор; водолазов, Лизиных сестер и Заккариассена; Ханса и его помешательство на чистой воде… Юн уже устал перемалывать все эту скукотищу. Нет, он не помнит, сколько лет Эрик, ленсман, знаком с Элизабет; да, они учились с ней в одном классе; он не может сказать, знал Эрик, кто устроил поджог, или нет; хотя весь остров это знал, да.

— Но дело против Заккариассена не завели?

— Нет.

— А в газетах об этом писали? –Да.

— Ну и порядки у вас! А не мог это сделать еще кто-нибудь? Или просто несчастный случай?

— Нет.

Они говорили о рыбе и разных работах, Юн многое в жизни перепробовал.

— Почему ты перестал ловить рыбу?

— Да так…

— Тебе это не нравилось?

— Нет.

— А на стройке? Ты ведь и оттуда ушел.

Глупо заниматься тем, что не любишь, объяснял Юн. Вот Ханс и Элизабет все пыжатся, пыжатся, а тоже никем не стали; и зачем было мучиться, лучше уж делать что нравится.

— Никем не стали? Они учителя! Их работа очень важна для общества.

— Ну…

— Что это за отношение к жизни?

Юн мало задумывался о том, как он относится к жизни и не надо ли это отношение изменить. Его все устраивало.

— Устраивало?!

— Ну… да.

— И в армии ты не служил. Освобождение по болезни — разве это дело для такого крепкого здорового мужика? Ведь с головой у тебя официально все в порядке?

Юн громко засмеялся.

Они поговорили о разных людях, об острове в целом.

— Я хочу понять здешний образ мыслей,— объяснил Германсен.— Вот, например, водолазы — ты обвиняешь их в том, что они нашли труп и потихоньку снова утопили его?

— Я видел только пятно.

— Но Лизу нашли именно там, где ты видел пятно. Почему они так поступили?

— От страха.

— Если нечего скрывать, нечего и бояться.

Юн не стал бы так утверждать. Он боится всю жизнь, и не потому, что совершил убийство.

— И боязнь удержала бы тебя от обращения в полицию?

— Возможно.

— Верно,— улыбнулся Германсен.— Ты же не сообщил о пятне в воде.

— Сообщил. Я рассказал Элизабет и ленсману. Но меня никто не слушает.

— Бедняга… И на стенах ты писал? Юн замялся.

— Да,— признался он.

— Это называется подстраховаться на все сто, верно? Юн не понял, на что намекает собеседник.

В таком ритме прошли два дня. Германсен читал бумаги, стопку за стопкой, и задавал вопросы, разыгрывая то дурака, то интеллигента. Они ели в номере или внизу, в ресторане; приходили люди, вступали в разговор с ними; звонил телефон; иногда Германсен исчезал на несколько часов и появлялся с новыми кипами бумаг, новыми вопросами и прежней дотошностью.

И снова Юн глядел в окно, на пристань и корабли, на людей, занятых предрождественской суетой, и на синий остров, все ниже и ниже опускавшийся в воду.

На третий вечер Германсен объявил, что игры кончились. Как раз завершился выпуск новостей по телевизору, горничной, перестилавшей постели, велели удалиться, а Юну — сидеть тихо: прекрати дергать себя за волосы, сколько ни нервничай, ничего не изменится.

— Посмотрим, что у нас получилось. Полицейский фокусничал все время, но теперь он повел себя просто несносно.