Чистоземельщик

В эту минуту все преподы, которые отвлеклись на тихий междусобойчик, вдруг уставились на нас.

Бумага со спасительным решением прошелестела за моей спиной и упала возле ножки стула.

Разразился обычный экзаменационный скандальчик. Лихому не повезло: он пропустил все консультации и был незнаком преподам; задача оказалась точно такой же, как в моём билете; заложить друга детства он не смог.

Я тоже промолчал в деканате. Только покаянно опустил голову, когда председатель приёмной комиссии сказал:

– Ну что молчишь, партизан? Решил вытянуть товарища ценой собственного поступления в вуз?

Меня отправили за дверь, но я услышал: сирота, добросовестный, общественник, прекрасный аттестат... нужно дать шанс.

Мне позволили взять другой билет и подготовиться заново. Материал я знал, с практической частью справился, преподы отчего-то были чрезвычайно расположены к нарушителю. Пятёрка по химии распахнула передо мной двери института.

Лихой, который был старше на десять месяцев, загремел в армию. А я занял его место рядом с Леной. Когда Витька демобилизовался, мы были уже женаты.

Моё ухаживание сначала было похоже на попытки войти в запертую дверь. Лена тосковала по Лихому, ежедневно писала ему письма, порывалась ехать аж на Дальний Восток. Как я ни изощрялся, не мог привлечь её внимание, повернуть к себе душу влюблённой дурочки. Но потом подобрал ключ к этой бронированной двери.

Люди позабудут свои принципы, пожертвуют многим, если их как следует разжалобить. Жалость, как и любовь-ненависть, отключает мозги. И, подобно червяку, выедает эмоциональную сферу. А там недалеко и до подчинения своего чужому. Только сильное свободное мышление лишено постыдного чувства дискомфорта, неловкости за своё благополучие на фоне чьего-то страдания. Лишено боли. Лишено порывов к бестолковым и бесполезным действиям, ибо мира, в котором бы не было гибели слабого во имя жизни сильного, не существует.

Я подкараулил Лену у корпуса исторического факультета. Пьяный (так легче лицедействовать, да и люди почему-то больше верят выпившим, нежели трезвым), в распахнутом пальто, с взъерошенными холодным мартовским ветром волосами. Лена привыкла меня видеть другим -- причёсанным-прилизанным, одетым с консервативной аккуратностью. Никаких кроссовок и джинсов, только наглаженные брюки и туфли. Это был мой стиль, который подражал тем, кто был наверху -- над молодёжью, рядившейся в попугайные импортные шмотки.

Лена обменялась со мной "приветами", но всё же вышла из своего обычного состояния погружённости в любовный дурман.

– Серёжа, что-то случилось?
– спросила она.

И золотые искорки в её глазах сверкнули не для далёкого Лихого, а для меня.

– Пришёл проститься, - нагло соврал я.
– Бросаю институт, уезжаю в Ильшет. Хочу до весеннего призыва по-человечески похоронить отца.

– Он умер?
– испугалась Лена.

– Всё равно что умер, - ответил я, не пожалев пока ещё здравствовавшего батю.
– Допился до того, что отказали почки. Помрёт на гнилом матрасе, соседи по запаху найдут, закопают, как собаку.

Лена отшатнулась. У неё самой была лежачая бабка. И семейство денно и нощно дежурило у смердящего тела. Что было тому причиной - денежные накопления, пенсия, которую за бабку получала Ленина мать, завещание, - мне неизвестно.

Но смертельная болезнь отца была фактом, который Лена могла понять и прочувствовать. Она не стала отговаривать, более того, одобрила моё решение! Взяла под руку, стала делиться приёмами по уходу за паралитиками, советовать, что нужно закупить, возмущаться соцзащитой и государством, которое уделяло преступно мало внимания тем, кто всё равно помрёт. Но до этого как следует изведёт родственников.

Сколько вариантов изготовления подгузников из разных материалов мне было предложено! Сколько способов кормления, массажа и умывания вынесли мне мозг! Но Лена провела со мной полдня и ни разу не заговорила о Лихом.

Часть вопросов по уходу решено было перенести на завтра. И под лозунгом - "Проветривать чаще, но кровать прикрывать развешанной простынёй!" - состоялось наше первое свидание.

Отцу, конечно, пришлось срочно умереть. А мне потребовались утешение, поддержка. Это было так трудно для Лены! Но я хотел к маме и отцу, потому что очень страшно, страшно и больно оставаться одному на белом свете.

Особенно порадовал Ленин аргумент, который должен был прогнать мысли о самоубийстве из моей головы: ты станешь врачом и сделаешь всё, чтобы люди как можно реже теряли близких. Ха!

Мы очень подробно обсудили мою дальнейшую жизнь без любимых родителей. И как-то так случилось, что Лене в ней отводилось место. И она к этому привыкла.

Я приложил много трудов и истощил весь словарный запас, чтобы пробиться к Лениному женскому естеству, которое было завалено, точнее, задавлено тоннами принципов, книжных и самостоятельно выведенных идей. Чёрт подери, я даже полюбил её за этот непрекращавшийся бой!

Образ Лихого отодвинулся на второй план, стал меркнуть, а потом исчез. Делов-то: заплатить умелым ребятам за фотографии, якобы сделанные во время свидания очень красивой, но беременной девушки с военнослужащим.

Измену Лена смогла бы простить, но оставить ещё не рождённого ребёнка без отца -- нет, никогда, это же смертный грех!

А она всё тянула и тянула с ответом на моё предложение руки, сердца, скромной жизни в качестве супруги участкового терапевта. И тогда я атаковал Лениных родителей.

Боже, если бы все крепости, которые мне приходилось в жизни брать с боем, сдавались так же легко! На Лену чуть ли не силком нацепили свадебную фату.

Семейная жизнь складывалась тяжело. В огромной четырёхкомнатной квартире всё же оказалось слишком много народу. Парализованная бабка требовала присмотра, братец-шалопай -- контроля, родители -- материальной помощи, так как девяностые годы обнулили нажитое и, ложась вечером спать, семья не знала, что будет есть завтра.

Тести, школьные учителя, пилили Лену за выбор вуза и намекали: не худо бы оторваться от учёбы и поработать в продуктовой палатке на улице. И денежки, и какие-никакие харчи. Им самим не с руки перед пенсией уходить из школы. Братец увлекался наркотиками. Бабка всё держалась за жизнь, отравляя квартиру миазмами полумёртвого тела.

И только я был светом в окошке: не пил и не курил, работал после учёбы и в больнице, и на скорой, мотался по частным вызовам. Пропадал сутками, а возвращаясь, совал тёще пару-другую тысячных: "Вот, мама, немного принёс..." Она благодарила, будто держала в руках миллионы. О суммах, оседавших в моём кармане, никто не знал.

Ленин брат сгинул в одном из притонов, бабка всё же благополучно скончалась. Когда я заканчивал ординатуру, инсульт и сердечный приступ переправили тестей к месту вечной прописки на семейном участке кладбища.