Чочара
Шрифт:
– Еще дать или, может, довольно?
Тогда я, как мне помнится, совершенно спокойно сказала ему, чтобы он уходил. Он собрал со стола деньги и ушел. Все это, конечно, было на самом деле, не могла же я в конце концов придумать все это, но ни на следующий день, ни позже он ни разу даже не намекнул мне об этом. Джованни продолжал держать себя со мной как всегда, спокойно, просто и обходительно; и мне начало казаться, что все это я видела во сне: что он называл сволочью моего мужа, предлагал мне лечь с ним в постель и клал деньги на кухонный стол. И чем дальше, тем мне все больше казалось, что этого никогда не было, что все это мне только приснилось. Но все же и тогда, и позже, сама не знаю почему, я была уверена, что Джованни - единственный человек, которому нужно не мое добро, а я сама, поэтому к нему одному я и могла обратиться за помощью, когда мне эта помощь понадобилась.
Я пошла к Джованни в лавку, которая находилась в полуподвальном помещении и была завалена вязанками хвороста и мешками
– Хорошо, я присмотрю за твоей лавкой и квартирой Это, конечно, очень хлопотливо, особенно в такие времена, как теперь... Я и сам не знаю, почему я это делаю... может, ради твоего покойного мужа.
Мне стало не по себе, я словно опять услышала его слова: «Как ты живешь с такой сволочью?» - и опять я не верила своим ушам. Вдруг у меня вырвалось:
– Надеюсь, что ты делаешь это не только ради него, но и ради меня.
Не знаю, зачем я это сказала, может, потому, что была уверена в его любви и в то трудное время мне было приятно услышать, что он делает это для меня. Джованни посмотрел на меня, потом вынул изо рта сигару, положил ее на край стола, подошел к двери, закрыл ее, задвинул засов: стало совсем темно. Я поняла, что он замышляет, но не сказала ни слова, сердце у меня билось так сильно, я была взволнована, и не могу сказать, чтобы это было мне противно. Наверно, на меня подействовала еще окружающая обстановка: во всем городе царили сумятица, голод и страх, и я была в отчаянии от того, что мне приходилось оставлять лавку и квартиру; как и всякой другой женщине, мне хотелось иметь возле себя мужчину, который помог бы мне, поддержал бы меня в этот трудный момент. Одним словом, ожидая в темноте приближения Джованни, я первый раз в жизни чувствовала, что мое тело становится мягким и податливым, а когда он подошел вплотную и обнял меня, я порывисто прижалась к нему и, тяжело дыша, стала искать его губы. Он положил меня на мешки с углем, и я отдалась ему, в первый раз чувствуя, что действительно отдаюсь мужчине; лежать на мешках было жестко, Джованни был грузен, и все-таки мне было легко и приятно; когда все было кончено и он отошел от меня, я продолжала лежать на мешках, обалдевшая и счастливая, и мне казалось, что я опять молода, как в то время, когда я приехала в Рим со своим мужем и мечтала о таком чувстве, но оно не приходило, и тогда у меня появилось отвращение к мужчинам и к любовным делам. Некоторое время мы оставались в темноте, потом Джованни спросил меня, буду ли я говорить с ним о нашем деле, я поднялась с мешков и сказала, что да. Тогда он зажег маленькую желтую лампочку, и я увидела, что он как ни в чем не бывало сидит за столом, сигара торчит у него из-под усов, кроткие глаза полуприкрыты. Я подошла к нему и сказала:
– Поклянись, что ты никому и никогда не расскажешь о том, что случилось сегодня... поклянись!
Он улыбнулся и ответил:
– Что ты говоришь? Я ничего не знаю, я просто не понимаю, о чем ты говоришь. Ведь ты пришла насчет своей квартиры и лавки, разве не так?
И снова у меня было такое чувство, что все это мне только пригрезилось; если бы не беспорядок в одежде и следы угля от возни на мешках, то я могла бы и вправду подумать, что ничего не было. Я пробормотала смущенно:
– Да, да, конечно, ты прав: я пришла к тебе насчет дома и лавки.
Джованни взял лист бумаги, написал на нем, что я сдаю ему квартиру и лавку сроком на один год, велел мне подписать, потом положил эту бумагу в ящик стола, отпер дверь и сказал:
– Значит, решено... сегодня я приду к тебе, чтобы принять имущество, а завтра утром заеду за вами и отвезу вас обеих на вокзал.
Он стоял в дверях и, когда я проходила мимо него к выходу, посмотрел на меня с улыбочкой и шлепнул по заду, как бы желая этим сказать, что то, другое дело тоже решено между нами. Я подумала про себя, что теперь, потеряв добродетель, я уже не имею права протестовать против такого обращения со мной. И еще я подумала: ведь это тоже война и голод виноваты, что порядочная женщина получает шлепок по заду и не может протестовать против этого именно потому, что она уже перестала быть порядочной.
Вернулась я домой и сразу стала готовиться к отъезду. Сердце у меня обливалось кровью, когда я думала, что придется оставить квартиру, где я прожила безвыездно двадцать лет, если не считать поездок в деревню за продуктами. Я была, правда, уверена, что англичане придут очень скоро, через неделю-другую, и что мы уезжаем отсюда не больше как на месяц, но в то же время у меня было предчувствие, что мы не скоро вернемся домой и что нас ожидает впереди какая-то беда. Я никогда не занималась политикой и ничего не знала о фашистах, об англичанах, русских и американцах, но все вокруг меня только об этом и говорили, и я не то чтобы поняла - по правде сказать, я ничего не поняла,- а вроде почувствовала, что в творящемся вокруг нас нет ничего хорошего для простых людей, как, например, мы с Розеттой. Вот как бывает перед грозой в деревне, когда небо затягивается черными тучами, листья на деревьях поворачиваются все в одну сторону, овцы сбегаются
в кучу и жмутся друг к другу и в самый разгар лета вдруг начинает дуть холодная поземка; я боялась, но чего, сама не знала. Как подумаю, что бросаю свою квартиру и лавку, сердце у меня прямо сжимается, как будто я была уверена, что никогда больше не увижу их. И все же я сказала Розетте:– Не бери с собой много вещей, ведь мы уезжаем не больше как на две недели, а погода стоит еще теплая.
Было это в середине сентября, а на дворе было жарко, как никогда.
Мы уложили в два маленьких чемодана легкие вещи и две фуфайки - на случай, если вдруг похолодает. Чтобы хоть немного развеять тоску, я стала описывать Розетте, как примут нас в деревне мои родители:
– Вот увидишь, они будут кормить нас до отвала... мы поправимся и отдохнем. В деревне нет всех этих трудностей, как в Риме, нам будет там хорошо, мы выспимся, а главное - наедаться будем досыта... Вот увидишь: у них есть свинья, есть мука, фрукты, вино, мы заживем, как папа римский.
Но все это не радовало Розетту; она думала о своем женихе в Югославии, от которого уже целый месяц не получала писем. Я знала, что она каждое утро ходит в церковь и молится, чтобы его не убили, чтобы он вернулся домой и они могли пожениться. Я обняла ее, поцеловала и ласково так говорю:
– Успокойся, золотко, мадонна видит и слышит тебя, она не допустит, чтобы с тобой случилась беда.
Между тем я сама поборола свои мрачные мысли и продолжала сборы, с нетерпением ожидая минуты отъезда. За последнее время все эти воздушные тревоги, недоедание, мысли об отъезде настолько изменили мою жизнь, что у меня даже пропало желание убирать квартиру, а ведь, бывало, я, стоя на коленках, с такой силой и так долго натирала пол, что он блестел, как зеркало Мне казалось, что жизнь стала похожа на упавший с телеги ящик: доски отлетели, и все вещи рассыпались на дороге. А когда я думала о Джованни и о том, как он меня шлепнул по заду, то чувствовала, что и я сама тоже вышла из колеи и способна теперь на все, даже на кражу, даже на убийство, потому что потеряла уважение к самой себе и стала совсем другой женщиной. Меня лишь утешала мысль, что Розетта сохранит то, что потеряла я, потому что у нее есть мать, которая защитит ее. Наша жизнь состоит из привычек, и даже добродетель - это только привычка; когда меняются привычки, жизнь становится адом, а люди- разнузданными дьяволами, потерявшими уважение к себе и другим.
Розетта еще тревожилась за своего пушистого кота, которого она нашла на улице совсем крошечным и вскормила хлебным мякишем, смоченным в молоке; она клала его спать вместе с собой, а днем кот, точно собачонка, всюду следовал за Розеттой. Я посоветовала оставить кота дворничихе из соседнего дома, и Розетта со мной согласилась. Теперь она сидела у себя в комнате на кровати, на которой стоял уже готовый чемодан, кот лежал у нее на коленях, Розетта нежно гладила его, кот мурлыкал и щурился, он не знал, бедняжка, что хозяйка собирается его бросить. Я понимала, что Розетта страдает, мне было жаль ее, и я сказала:
– Доченька, дорогая, вот увидишь: пройдет это скверное время, и все будет хорошо... война кончится, всего будет вволю, ты выйдешь замуж и будешь счастливо жить со своим мужем.
В этот момент, как бы отвечая на мои слова, завыла сирена воздушной тревоги, сердце у меня захолонуло, мне казалось, что этот вой приносит несчастье. Я со злобой открыла окно во двор и, грезя небу кулаком, закричала:
– Чтоб тебе пусто было вместе с теми, кто тебя сюда шлет и из-за кого ты сюда прилетел!
Розетта не шевельнулась, а только сказала:
– Почему ты так сердишься, мама? Ты же сама говоришь, что все вернется на свое место.
Ради этого ангела я сделала над собой усилие и уже спокойнее произнесла:
– Это, конечно, так, но мы все-таки должны бросить квартиру, и неизвестно еще, что будет с нами дальше.
В тот день я перетерпела муки адовы. Мне казалось, что за один день я стала совсем другой женщиной. У меня из головы не выходило то, что случилось между мной и Джованни. Я вспоминала, как отдалась ему, словно уличная потаскушка, одетая, прямо на мешках с углем, и готова была кусать себе руки. Я ходила по квартире, которая двадцать лет была моим домом и которую я теперь должна была оставить, и отчаяние еще больше охватывало меня. Очаг в кухне потух, простыни на двуспальной кровати, где мы спали вместе с Розеттой, были скомканы, но у меня не хватало сил убрать кровать, на которой я скоро уже не буду спать, или зажечь огонь в кухне, где с завтрашнего дня я не буду больше стряпать. Мы поели на непокрытом столе хлеба и сардин; я смотрела на печальную Розетту, и кусок застревал у меня в горле, мне было жаль ее и вместе с тем боязно, и я думала, что ей очень не повезло, что она родилась и живет в такое время. Было около двух часов, когда мы легли на неубранную постель, прямо поверх одеяла, чтобы немного соснуть. Розетта спала, свернувшись рядом со мной калачиком, а я лежала с открытыми глазами и все думала о Джованни, о мешках с углем, о том, как он меня шлепнул по заду, о квартире и о лавке, которые я бросаю. Наконец зазвонил звонок, я осторожно отстранила от себя спящую Розетту и пошла открыть дверь. Это был Джованни, улыбающийся, с сигарой во рту. Не успел он открыть рта, как я с яростью набросилась на него: