ЧП на третьей заставе

Не сразу ответил начальник окротдела. Сидит на табуретке у изголовья кровати, ссутулился.

— Трудно своего-то обвинять… невмоготу, — заговорил Ласточкин. — Врага судишь — себе докажи его вину, друга обвиняешь — десять раз усомнись: может, кто-то оговорил, может, все стряслось независимо от него. А может, к цели ведут два пути: ты ведаешь один, а он нащупал иной. И оба хороши. Так не вини его в своей близорукости. А если уж назвал недругом, так пусть и он уразумеет, за что именно…

— Ну, а если враг прикидывается другом? — спросил Сурмач. — Тогда как? Пока мы панькаемся с ним, он столько крови перепортит.

— Я же и говорю: нужна пролетарская бдительность, — сказал начальник окротдела. — Вот возьмем всю эту белояровскую компанию сегодня же ночью, они и растолкуют, кто такой Ярош: Людмилу Братунь я давно подозревал кое в чем, — продолжал Ласточкин. — Думал, она к продаже медикаментов имеет отношение, по чтоб ведущей в стае… — Он встал, собираясь уходить. — Время дорого. Надо подготовиться толком, чтобы не на головешки прибыть, как в Щербиновке.

— Не пойму, как же все-таки Ярош попал в ЧК? — недоумевал Аверьян. — Кто он на самом деле?

— К нам его перевели из Винницы более года тому, — начал рассказывать Иван Спиридонович. — До войны он учительствовал, потом воевал на германском фронте. Прапорщиком. Так записано в личном деле. После войны, году в девятнадцатом, не помню точно, работал в Знаменке, в наробразе. И вот однажды туда нагрянули бандиты. Устроили резню, выбивали всех поголовно. А Ярош с группой работников парткома засел в милиции. Фронтовой опыт сказался сразу. Ярош взял оборону па себя. Они там не только отстрелялись, но сделали вылазку и взяли нескольких пленных. Ярош умело их допрашивал, они дали ценные показания. Через день бандитов вышибли из городка. Ярош принимал в операции участие. Вскоре он вступил в партию, потом его взяли в органы.

— За три с лишним года работы в ЧК сколько вреда он нанес!

Аверьяна вдруг осенила догадка: там, на границе, — тоже он. Он убил Иващенко, который вел огонь по бандитам. Он и с Куцым расправился, хотя тот успел двинуть его прикладом. И уж совсем ни при чем тут командир отделения Леонид Тарасов, дальний родственник бывшего бойца ОСНАЗа Безуха. Скверно было на душе: заподозрил в предательстве людей, которые погибли, защищая Родину! «Может быть, и Безух — ни при чем? Свалили на него, а потом — убрали!»

«ПОБОЙТЕСЬ БОГА, ТИХОН САВЕЛЬЕВИЧ!»

Проводив в последний путь Бориса Когана, Ласточкин вернулся в окротдел. На поминки, которые должны были состояться в коммуне, не пошел, не позволяли дела.

Он попросил дежурного провести к нему, как только вернется, Петьку Цветаева, которого предупредил еще на кладбище: «Зайдешь».

В кабинете начальника окротдела Петька чувствовал себя неуютно. Он все еще был под впечатлением похорон. Невольно притих, внутренне присмирел и оробел.

Ласточкин спросил:

— Ну, что вы там у себя решили насчет работы?

— Да вот… — Петька протянул начальнику окротдела газетный обрывок.

Иван Спиридонович, пробежав глазами список, отложил его в сторону.

— Пусть приезжают. Их ждут на местах. Сейчас вот о чем… Ты подворье фотографа хорошо знаешь?

— Еще бы! — оживился паренек. — У него старый сад. Ну мы и…

Петьке вдруг стало стыдно. Не мог он, как прежде, с гордостью сказать: «Обносили начисто…»

— Нарисуешь план?

— Еще как!

Ласточкин дал пареньку лист бумаги и карандаш.

— Дом — второй от угла, — начал пояснять паренек свой рисунок. — На одну сторону выходит крыльцо и три окна. Два из них замурованы наглухо. Черный ход из сеней в сад. Ходят тем ходом в сарай за дровишками и за водой к соседу. Забор за сараем плохонький, из старого сушняка. А в углу — совсем разобран. В сад из дома выходят три окошка. Все закрываются на ночь ставнями.

Петька старался. Где шел сплошной забор, он провел двойную линию, а где стояла загородка из хвороста, пометил крестиками.

У начальника окротдела начал созревать дерзкий план предстоящей операции. Предстояло взять четверых бандитов, которые, наверняка, будут отстреливаться до последнего. Взять же их нужно непременно живыми.

— Что за человек, к которому фотограф ходит за водой?

— Обыкновенный, — ответил Петька. Но, сообразив, что для начальника окротдела этого мало, пояснил: — В красноармейской шинели и буденовке. Детей у него — полон двор. Сапожник.

— А попробуй-ка нарисовать и хату, и сарай, и колодец во дворе этого сапожника.

Ловко бегал карандаш по гладкой бумаге. Пылали Петькины щеки, горели радостью глаза: с ним советуются по важному делу!

— Теперь изобрази всех соседей, — попросил Ласточкин.

Дом Демченко глухой стеной стоял как раз напротив конюшни милиции. Часть сада — напротив ворот. Дальше шло длинное здание самой милиции.

— С ихнего крыльца всю улицу видно, — пояснил дотошный Петька. — Только крыльцо дохлое, ступени сгнили. Говорю дяде Васе: «Почини». А он все: «Успеется».

За домом Демченко шел огород каких-то стариков.

— Они фотографа терпеть не могут. Из-за акушерки. Старая жена умереть не успела, а он новую привел в дом.

— А через дорогу, напротив крыльца, кто такие?

— Тоже старые. Сын у них вернулся из армии. Сказывали, большевик.

«Обстановка благоприятная, — размышлял Ласточкин, — можно поставить людей в трех—четырех местах: двое „плотников“ будут ремонтировать крыльцо милиции, двое — возле колодца и двое — во дворе демобилизованного…»

— А колодец у того сапожника чистить не надо?

— Сделаем, чтобы надо было, — заверил Петька. — Кинут мои хлопцы туда дохлую собаку…

Начальник окротдела рассмеялся:

— Дохлая собака, конечно, причина, чтобы почистить колодец. Словом, там посмотрим. А ты в общем-то кумекаешь, что к чему, — похвалил Иван Спиридонович паренька.

Петька давал удивительно полезные сведения. Ласточкин отпустил его.

— Иди в коммуну… Там поминки. Пойдешь к моей Маше, я ей позвоню. А понадобишься — позову. Ну, я не спрашиваю, умеешь ли держать язык за зубами…