Чтиво

Молчание.

— Значит, вот так вот, да?

— Я стараюсь утолить ваш интерес.

— Вас ни о чем не спрашивают.

— Оттого и молчу.

— Вы всегда такой борзый, Пфефферкорн?

— Извините.

— За что?

— За борзость.

— Еще в чем-нибудь раскаиваетесь, Пфефферкорн?

— Что-то не дает вам покоя?

— Мучает совесть?

— Не желаете поделиться?

— Я готов ответить на любой вопрос.

— Хватит молоть вздор, Пфефферкорн. Где Карлотта де Валле?

— Я уже сказал: не знаю. Искал ее, а нашел… то самое.

— Уж поведайте, что именно.

— Жуть…

— Вот как?

— Конечно.

— И вы тут ни при чем?

— Что? Нет.

— Экий вы недотрога. Я только спросил.

— Что, я выгляжу способным на такое?

— А кто способен на такое?

— Кто явно не в себе.

— С чего так решили?

— А что, вы считаете это нормальным?

— Где Карлотта де Валле?

— Не знаю.

— Давайте-ка прервемся, а вы подумайте.

Один в допросной, Пфефферкорн крепко зажмурился, отгоняя видение изуродованного трупа Хесуса Марии де Ланчбокса. Подумал, что теперь вряд ли когда закажет ригатони. Он еще не очухался, как вернулись детективы — Канола, улыбчивый негр в бабьих солнцезащитных очках, и Сокдолагер, небритый белый. Благодаря огромному брюху рубашка его была без единой морщины.

— Ладушки-оладушки, — сказал Канола. — Начнем по новой.

Они задают одни и те же вопросы, чтобы на чем-нибудь подловить, смекнул Пфефферкорн. В пятый раз он пересказал события вечера. Вновь поведал о тревоге, вспыхнувшей при виде открытых ворот, и душераздирающем собачьем вое.

— Славная байка, — похвалил Канола. — Не зря вы писатель.

— Это не байка.

— Он же не назвал вас вруном, — сказал Сокдолагер.

— Отдаю должное вашему умению закрутить сюжет, — сказал Канола.

Пфефферкорн вытерпел многочасовой допрос, но затем потребовал адвоката.

— Зачем вам адвокат?

— Я арестован?

Детективы переглянулись.

— Если нет, — сказал Пфефферкорн, — я, пожалуй, пойду.

— Хорошо, — покладисто кивнул Канола и встал.

Встал Сокдолагер.

Встал Пфефферкорн.

— Артур Пфефферкорн, вы арестованы, — сказал Сокдолагер.

55

Пфефферкорн был уверен, что дикое недоразумение вскоре разъяснится, и, не желая пугать дочь, право на звонок использовал для связи с литагентом, но тот не ответил. После процедуры оформления его препроводили в камеру, где уже сидел молодой истатуированный уголовник.

— А как же мой звонок? — спросил Пфефферкорн.

— С меня какой спрос, — сказал конвоир.

— Но…

Дверь захлопнулась.

Пфефферкорн растерянно замер.

— Не дергайся, кореш, — сказал бандит. — Привыкай.

Не глядя на сокамерника, Пфефферкорн забрался на верхнюю шконку. Он где-то слышал, что в тюрьме на соседей лучше не пялиться. Могут неверно истолковать. Улегшись, Пфефферкорн стал размышлять. Утром предъявят обвинение. А сейчас-то что? Упекли, точно заурядного уголовника. А как же залог? Или подписка? Выход на волю за примерное поведение? Черт его знает, как оно все действует. Сидеть не приходилось. Ну да. Ведь он законопослушный гражданин. Пфефферкорн возмущенно поерзал. Потом пришла мысль о Карлотте, и злость сменилась мучительной тревогой. Кто знает, что с ней случилось. Если копы решили, что его арестом раскрыли дело, они подвергают ее смертельной опасности… А вдруг ее уже нет в живых? Время ускользало. Пфефферкорн застонал. Казалось, его по горло закопали в песок.

— Уймись, кореш.

Пфефферкорн стиснул кулаки и затих.

Вскоре заныла сирена.

— На шамовку, — сказал уголовник.

В столовой звенело адское эхо голосов и грохота посуды. Пфефферкорн взял поднос и понуро сел в сторонке, скрестив руки на груди. Во что бы то ни стало надо позвонить.

— Не оголодал, что ли?

Сердце Пфефферкорна противно екнуло, когда сокамерник сел напротив.

— Чего накосячил-то?

Пфефферкорн скривился.

— Ничего.

— Ишь ты?

— Нет.

— А чего ж тебя сюда?

— Обвиняют в преступлении, которого я не совершал, — сказал Пфефферкорн.

Бандит заржал:

— Во совпадение! Меня тоже.

Он согнул руку в локте, отчего Дева Мария на его плече похотливо качнула бедрами. Под горлом его дугой шла надпись готическими буквами:

— Чего-то углядел, кореш? — спросил уголовник.

Пфефферкорн отвел взгляд.

— Нет.

Столовка гудела и громыхала.

— Смысл-то сечешь? — спросил бандит.

Пфефферкорн кивнул.

— Ну тогда ладно. — Уголовник встал. — Жри давай.

56

— Пфефферкорн, Деречо! На выход!

— Проснись и пой, кореш.

Пфефферкорн заворочался. Самочувствие кошмарное. Он почти не спал. В соседних камерах всю ночь орали и стучали, и, кроме того, его измучили картины всяких несчастий, какие могли случиться с Карлоттой. Лишь под утро его сморило. Серый свет за прутьями решетки говорил, что рассвело совсем недавно.

— Шевелись!

В коридоре Пфефферкорн и сокамерник встали лицом к стене. Надзиратели их обыскали и повели к лифту.

— Не разговаривать, — сказал конвоир, хотя никто не проронил ни слова.

Во дворе ждал фургон, чтобы ехать в суд. Арестантов приковали к сиденьям. Заурчал мотор, фургон медленно двинулся к воротам. Водитель показал бляху. Подняли шлагбаум. Фургон выехал на улицы Лос-Анджелеса.

В тревоге за Карлотту, Пфефферкорн не сразу понял, что автозак катит по шоссе. Потом все же отметил эту странность, но удивиться недостало сил. Лишь когда фургон съехал с автострады и стал взбираться по косогору, он сообразил, что пора бы уже добраться на место, и тогда к прежней тревоге добавилась иная. Определить свое местонахождение не удавалось, поскольку оконца задних дверей были замазаны черной краской, а сетка, отделявшая водителя от арестантов, мешала обзору сквозь ветровое стекло. Пфефферкорн взглянул на сокамерника. Тот был абсолютно спокоен. Это не понравилось.

— Долго еще? — спросил Пфефферкорн.

Никто не ответил.

Фургон запрыгал на ухабах. Поглядывая на соседа, Пфефферкорн попытался успокоить себя тем, что все происходящее касается их обоих, поскольку оба прикованы. Легче не стало.

Фургон остановился. Водитель вышел из кабины и открыл заднюю дверцу. Пфефферкорн зажмурился от хлынувшего солнечного света. Затем глазам предстало нечто несообразное. Дверной проем обрамлял не городскую улицу или парковку, но безлюдные холмы и пыльный проселок.