Чтиво

Машина притормозила.

Остановилась.

Хлопнули дверцы.

В щеку чмокнул сырой ночной воздух.

Пфефферкорн не буянил, когда сняли повязку с глаз. Дорожный натриевый фонарь высветил четыре головы в оранжевом ореоле. Потом возникло пятое лицо, заслонившее свет. Мешки под глазами, тонкие бескровные губы. Голова луковкой смахивала на перекачанный воздушный шарик. Лицо улыбнулось, показав неестественно ровные зубы. Явно протезы.

— Господи боже мой, — простонал Пфефферкорн. Вернее, попытался сквозь кляп.

— Тсс! — сказал Люсьен Сейвори.

И захлопнул багажник.

5 ДХИУОБХРИУО ПЖУЛОБХАТЪ БХУ ВХОЖТЪИУОЧНУИУИ ЖЛАБХВУИ! (Добро пожаловать в Восточную Злабию!)

83

— Хорошо выглядите, — сказал Сейвори. — Сбросили вес?

Пфефферкорн не мог ответить. Во рту торчал кляп. Шестерки — раньше Пфефферкорн как-то обходился без этого слова, но теперь, несмотря на очумелость, счел его самым точным для четырех горилл, в ком безошибочно угадывались прихвостни и кто протащил его через парковку и втолкнул в лифт, — осклабились.

— Однако что у вас с лицом? Прям Сальвадор Дали, которому в задницу вогнали кнутовище.

Двери закрылись, лифт поехал вверх.

Сейвори нюхнул. Скривился.

— Господи, — сказал он. — Кажется, вы обмочились.

Пфефферкорн хрюкнул.

— Отдай ему свои, — приказал Сейвори одной шестерке.

Не мешкая, тот скинул спортивные штаны. Трое других раздели Пфефферкорна. Потом двое его приподняли, третий переодел в сухое, точно младенца. Донор остался в подштанниках.

— Только не расслабляйтесь, — сказал Сейвори непонятно кому.

Лифт все ехал и ехал.

— Бесплатный совет: смените мину, — сказал Сейвори. — Он терпеть не может постные рожи.

Пфефферкорн не знал, что выглядит постно. Он хотел промычать: «Кто „он“?» — но сам все понял, когда за дверями лифта открылся невиданной роскоши зал, перед которым особняк де Валле выглядел затрапезным мотелем.

Через резные двери шестерки втащили Пфефферкорна в лабиринт коридоров, окаймленных вооруженными часовыми.

— Не горбитесь, — сказал Сейвори. — Он всегда подмечает выправку. Не егозите, не пяльтесь. Говорите, лишь когда спросят. Если предложат выпить, не отказывайтесь.

Остановились перед стальной дверью. Сейвори вставил карточку, набрал код. Раздался щелчок, и Пфефферкорна ввели в апартаменты.

84

Пфефферкорн понял, что всякая фотография Верховного Президента Климента Титыча есть лишь отдаленное подобие того, кто сейчас предстал во плоти. Застывшее изображение не могло отразить, как в громадных руках любая вещь казалась игрушкой, или передать трубный голос и пристрастие к эрзац-кавычкам.

— Беда коммунизма вовсе не в том, что он попирает «гражданские свободы», порождает ГУЛАГ и хлебные очереди. «История», «судьба» и прочая дребедень сбоку припека. Дело не в Сталине и, уж конечно, не в Драгомире Жулке, которого, если забыть о политике, я весьма ценил. Ведь мы «родня», хоть и не близкая, седьмая вода на киселе, но все же. Когда долго соперничаешь с человеком грандиозных талантов, поневоле проникаешься уважением, если не к его воззрениям, то хотя бы к способу их изложения. Заметьте, я не говорю, что одобряю его позицию. Драгомир был воистину «чокнутый», а методы его сторонников — и вовсе явный перебор. Наверное, через вашу мошонку не пропускали ток, но, я слышал, это очень и очень «неприятно». Пусть Драгомир был неистовый психопат, но, бесспорно, отменный оратор, что меня и восхищало. Не стыжусь признаться: кое-что я у него перенял в умении сплачивать «народ» и еще всякое такое. Так что и речи нет о «вендетте» и прочем. Меня представляют «безжалостным», «садистом», «не прощающим малейшей оплошности». Не мне судить, так ли оно. Скажу по всей совести: личные антипатии никак не влияют на мой взвешенный взгляд по любому вопросу. Знаете, я много размышлял над тем, что я больше «человек рассудка и логики». Можно сказать, это мое «дело жизни». В том смысле, что все индивидуально, а я был рожден в нищете — разумеется, не в американском понимании, когда под словом «бедный» подразумевают «небогатый». Вы не знаете, что такое жить без всякой опоры вообще. Если б неграмотный негр, в середине пятидесятых обитавший на «Глубоком Юге», [15] вдруг очутился на Гьёзном бульваре, имея всего лишь мелочь в кармане, он бы как сыр в масле катался. Тут «бедность» имеет другое значение. Мой отец по девятнадцать с половиной часов вкалывал на полях. У матери вечно кровоточили руки. От мытья посуды и вязальных спиц. Она все время себя протыкала чем только можно: спицами, булавками, ржавыми шурупами, заостренными кореньями. Тогда я не вполне понимал, что она хочет «сказать», калеча себя, но теперь абсолютно уверен: причина в том, что ей было не по карману сходить в кино. И вот я, «босоногий мальчуган», задавался вопросом: почему? почему жизнь так устроена? Прошли годы, прежде чем я понял, что все дело в нашей «культурной ДНК». И это же ответ на мой первоначальный вопрос — в чем истинная беда коммунизма? И почему мы, люди, так восприимчивы к его идеям? Две стороны одной медали. Попробуете догадаться? Нет? Хорошо, я отвечу: обычный злаб вроде Драгомира и коммунистическая доктрина в целом совсем не умеют радоваться.

15

Глубокий Юг (Дальний или Нижний Юг, Хлопковые штаты) — обозначение географических и культурных регионов на юге США, в первую очередь — территории штатов Алабама, Джорджия, Луизиана, Миссисипи и Южная Каролина.

Пфефферкорн был прикован к роскошному креслу, специально модифицированному для пленников: толстые железные обода удерживали руки на подлокотниках, а ножные кандалы не позволяли оторвать ступни от пола выше чем на шесть дюймов. Президент чувствовал себя гораздо свободнее. Его ноги в ботинках двадцать второго размера, [16] по спецзаказу сшитых из козьей кожи, с грохотом опустились на стол эпохи Георга Второго.

— По правде, люди хотят одного — веселиться. — Качнув телесами, Титыч прихлебнул от щедрой порции пятидесятипятилетнего односолодового скотча. — А почему нет? Но злабы иначе устроены. Вечные «ой, нельзя» и «ах, стыдно». По крайней мере, некогда так было. Я надрывался, чтоб изменить ситуацию. Тут скорее психология, нежели экономика. Например, это обожаемое телешоу с поэтами-плаксами. С гордостью скажу, что по нашу сторону бульвара такое не прокатит. Нет, нам нужны победители.

16

Американская таблица размеров мужской обуви заканчивается 14-м номером (46-й российский размер).

Сейвори, замерший возле музыкального автомата, покивал. Десять охранников не шелохнулись.

Из кармана пиджака Титыч достал пачку экстрадлинных «Мальборо» и нажал кнопку в столе. Из стены вырвалась восьмифутовая рокочущая струя пламени, которая, едва не опалив его лицо, сожгла полсигареты. Титыч затянулся, выдохнул дым и стряхнул пепел в украшенную бриллиантами пепельницу в форме рулетки.

— Народу нашему туго пришлось, спору нет. В какой-то момент ты вынужден брать на себя ответственность. Вот в чем прелесть свободного рынка: он не помнит ни твоих взлетов, ни падений. Беспощадный, но в чем-то очень милостивый. Черт, я проголодался. Где они?

По знаку дверь распахнулась, впустив пятнадцать невероятно грудастых девиц в бикини, которые несли уставленные яствами подносы из чистого серебра. Пристроив ношу на сервант, подавальщицы чмокнули правителя в щечку и скрылись. Пфефферкорн унюхал копченую рыбу и свежеиспеченные блины. Один охранник наполнил тарелку, которую поставил ему на колени. Второй взял его на мушку, а третий вынул кляп и расковал руки. Довольно улыбаясь, Титыч наблюдал, как пленник ест.

— Вкусно, правда? Не то что всякие «корнеплоды» да «козье молоко».

— Спасибо, — сказал Пфефферкорн. Он не видел смысла перечить.

— На здоровье. Выпьете?

Пфефферкорн согласился бы, даже если б не имел указаний Сейвори.

— Это нечто. — Титыч передал бокал телохранителю, и тот сунул его под нос пленнику — мол, оцени аромат. — Торфяной, но мягкий.

Пфефферкорн кивнул.

— Чин-чин! — сказал правитель.

По сравнению с труйничкой скотч показался нектаром.

— Попробуйте гравлакс, — сказал Титыч. — Домашнего засола.

— Восхитительно, — сказал Пфефферкорн.

— Приятно слышать. Еще кусочек?

— Благодарю, достаточно. — Пфефферкорн передал пустую тарелку охраннику, хотя весьма охотно взял бы добавки.

Титыч загасил окурок.

— Как прошла поездка? Не слишком утомила?

Пфефферкорн помотал головой.

— Надеюсь, Люсьен не пересолил.

Краем глаза Пфефферкорн заметил угрожающую улыбку Сейвори.

— Нет, я будто на курорте.

Охранник подал ему новую тарелку: икра, крем-фреш, каперсы и нежная слабосоленая сельдь в легкой томатной заливке.