Что было бы, если бы смерть была

Перельман мог бы отчаяться. Перспектив как бы не было. Всё это только игра.

Но социологизированные «гении» его услышали.

– У него это быстро пройдет, – сказал Топоров (гений здравого смысла).

После чего вкусно опрокинул рюмку.

После чего, задумавшись, вымолвил:

– Да и у хохлов это пройдет. Но (к сожалению) – теперь очень не скоро.

– Запад опять победил, – сказал Максим Кантор (гений встроенности в собственный миропорядок),– Ментально перессорить русских с их собственной окраиной: отсечь от перехода в виртуальность – победа геополитическая. Остальное не важно.

После чего сказал Перельману:

– Но вам (нынешнему) – пора с такой окраиной спознаться. Именно с такой. Если вы не трус и не труп.

– Да, – просто сказал Топоров. – Пошёл вон. Женщина тебе в помощь.

И Перельман встал, чтобы честно пойти вон.

– Погодите, – сказал Максим Карлович. – Вы плутаете в иллюзиях, но отрицаете постмодерн. Думаю, вам будет полезно послушать одну историю:

Вчера был в Остфризии; Фрисландия – это такая земля на Северном море, частью в Голландии, частью в Нижней Саксонии. Римская история отмечает фризов как самых сильных из германцев, а современный европейский фольклор постановил, что фризы самые глупые. Про фризов столько же анекдотов (и похожих), как в России про чукчей. И сами фризы про себя анекдоты рассказывают – они добродушные.

Приехал я ночью, иду в гостиницу – темно, холод от холодного моря. Чуть не врезался в столб – кто-то догадался: посреди лощади столб вкопал. Едва уберегся: со столба свисает огромная цепь, на уровне головы болтается булыжник на цепи, в пуд весом.

Под булыжником освещена надпись:

"Это осфризский определитель погоды.

Если камень холодный – значит холодно.

Если камень горячий – значит, солнечный день.

Если камень мокрый – значит, дождь.

Если камень качается – значит, сильный ветер.

Если вы расшибли голову о камень – значит, вы еще глупее фризов"

Совершенное концептуальное произведение, лучше Бойса и Дюшана, причем с глубоким культурным смыслом.

Вот бы в музеях современного искусства такие ставить – для определения ценности искусства. Только вместо булыжников – вешать кураторов. (Maxim Kantor21 сентября 2012 г. в 22:27. ОПРЕДЕЛИТЕЛЬ ГАРМОНИИ)

Перельман (даже) – не улыбнулся. Ещё до рождения Перельмана всё давно сказано, и теперь говорить было не о чем. Перельман вышел из ресторана.

Вот только его душа у монитора всё еще не решила: будет ли Хельга ожидать его при выходе из ресторации, или ему придется её догонять: от добра добра не ищут; к (человеческому) злу это тоже относится.

С одним Перельман был не согласен. Переход в виртуальность «серой» зоны (Украина-окраина) создавал не иллюзию свободы, а лишь (постмодерно'вое) чувство вседозволенности.

Так что «внутренне встроенный» в европейский колониализм Максим Карлович очень напрасно приписал всему удобную ему лично окончательность.

Ещё (и за этим) – на Украину следовало отправиться самому (какой-то своей ипостасью): убедиться, что с человечеством не покончено.

Как же не любить женщину? Она нам Бога родила. (Николай Островский)

Перельман не рассматривал женщину как проход в инобытие (восприятия). Перельман вообще не рассматривал женщину как средство. Перельман понимал женщину настоящей, всамделишной (воплощающей тонкий мир).

И не имело значения, что помянутая ранее Хельга таковой не оказалась. Чтобы решить, как физически забросить телесного Перельмана в ad marginem (посредством ли соития с Хельгой, или – посредством от неё бегства), душа Перельмана естественным образом читала хорошую версификацию:

Я вел расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

Смотрела гордо и сердито.

Платок от боли закусила.

Потом сказала: «Слушай, хлопец,

Я всё равно от пули сгину.

Дай перед тем, как будешь хлопать,

Дай поглядеть на Украину.

По Украине кони скачут

Под стягом с именем Бандеры.

И вот здесь-то даже «здешнему» Перельману подумалось: а ведь теперь у меня, как у той кошки, девять жизней (он знать не знал, сколько); и что бы мне их не потратить? Алкаш, не жалевший себя и других, возжелал ощущений?

Так вот ему приключения! Он пошёл от ресторации и от засевших в ней (отчего-то в обществе древнеримского мальчика) двух тогдашних «властителей дум».

Перельман – шёл (вышивал круги Данта). Шёл (и совсем не казался Вергилием) – как идет по экрану стрелка курсора! И сам того не заметил, как перемешал пространства и времена, и вот перед ним другая страна (а ведь прошло уже двадцать лет, как ССС-э-Р-а нет), и ид1т он теперь по Крещатику.

То есть он не в Санкт-Ленинграде, а в Киеве.

Он не удивился и продолжил читать текст поэта Самойлова:

Кипит зеленая горилка

В беленых хатах под Березно,

И пьяным москалям с ухмылкой

В затылки тычутся обрезы.

Пора пограбить печенегам!

Пора поплакать русским бабам!

Довольно украинским хлебом

Кормиться москалям и швабам!

Им не жиреть на нашем сале

И нашей водкой не обпиться!

Ещё не начисто вписали

Хохлов в Россию летописцы!

Пускай уздечкой, как монистом,

Позвякает бульбаш по полю!

Нехай як хочут коммунисты

В своей Руси будуют волю… – и здесь он (Перельман вне времени и пространства) спохватился: опять он себя привязал к конкретному мгновению, а меж тем даже самойловский текст разъяснялся «на сотни лет версификаций человеческих убеждений»: откуда есть и пошла земля наша, и как именно произросли в наши мозги столетние корни того непонимания между русскими и т. н. «украинцами», что вот-вот ввергнет его в кровавое приключение.

Придуманы колхозы ими

Для ротозея и растяпы.

Нам всё равно на Украине:

НКВД или гестапо».

И я сказал: «Пошли, гадюка,

Получишь то, что заслужила.

Не ты ль вчера ножом без звука

Дружка на месте уложила.

Таких, как ты, полно по свету.

Таких, как он, на свете мало.

Так помирать тебе в кювете,

Не ожидая трибунала».

Мы шли. А поле было дико.

В дубраве птица голосила.

Я вел расстреливать бандитку.