Что было, что будет

Что-то тянуло Дженни на дно — возможно, вес собственного тела или инерция. В первую секунду она решила в темноте, что перед нею бревно, но все равно вцепилась в него изо всех сил. Она уже начала подумывать, что ей самой не выбраться, воздуха в легких не осталось, зато ей был виден лунный свет, и поверхность воды колыхалась совсем близко, и Джимми Эллиот протягивал к ней руку, пока она тянула за собой Хэпа Стюарта, вцепившись мертвой хваткой в этого мальчишку, который обязательно выживет, хотя его и скинули в воду, раздробив часть позвоночника. Хэпа подняли в лодку, а там уже Стелла вдохнула в него жизнь: она не останавливалась, пока он не заморгал и не открыл глаза, пока он не увидел звезды на небе, но не со дна черного водоема, а из лодки, подпрыгивавшей на воде. Тем временем «скорая» помощь и пожарные машины мчались по Локхарт-авеню так быстро, что отметины их шин продержались на асфальте до октября. Да и позже на Локхарт-авеню осталось по белой полосе с каждой стороны дороги, и некоторые жители города каждый раз притормаживали, сворачивая с Ист-Мейн-стрит, чтобы подумать, как все-таки им повезло.

Да и что такое сирена, как не крик, возвещавший соседям, что с кем-то случилась беда, как происходит каждый день, каждый вечер. Кто-то пострадал, и в эту ночь пострадавшим был Хэп; в эту ночь, когда поднялся ветер и прогнал все воспоминания о прекрасном дне. По аллее, грязный и мокрый, бежал человек, который убил свою бывшую подружку в Брайтоне, который ударил веслом Хэпа, хотя метил в Стеллу. Эта самая Стелла была чересчур умна, совсем как его бывшая подружка. Никто бы и не заметил исчезновения его бывшей пассии, если бы не эта девчонка и не ее папаша, раздувший шумиху. У его бывшей не было ни семьи, ни многочисленных друзей; о ней давно всем следовало бы забыть. Но нет, люди помнили. В Брайтоне, на углу той улицы, где стоял дом жертвы, соседи оставляли венки из лилий и плюща, словно она была важной персоной. Организовали комитет по сбору средств, благодаря которому было куплено место на кладбище и могильный камень. Только на прошлой неделе Массачусетский университет, где она начала заниматься, готовясь получить ученую степень, учредил стипендию в ее честь. И все потому, что эта проклятая девчонка обратила на нее внимание в ресторане. И все потому, что люди решили, будто у нее за плечами была какая-то история, раз ее убили: никчемная история, если говорить об этом человеке, женская история, не имеющая начала, только конец. А на самом деле толку от нее было не больше, чем от пчелы, гудевшей теперь возле его уха. Человек отмахнулся от насекомого и потрусил дальше по Локхарт-авеню.

— Пропади ты пропадом, — сказал он пчеле, и Стелле, и женщине, которую, как ему когда-то казалось, любил.

Это она была виновата во всех его теперешних напастях — незачем было его отвергать. Это они были во всем виноваты, особенно проклятая пчела, никак не оставлявшая его в покое. Если не поостеречься, то ее жужжание засядет у него в голове, и ничего другого он больше не услышит, и тогда наступит беда. Он побежит вперед, как слепой.

Мимо проехало еще несколько пожарных машин, вызванных из Норт-Артура, но он продолжал бежать, теперь быстрее, потому что за ним летело гораздо больше пчел. От пчел исходил сладкий запах, их тельца были полностью покрыты пыльцой лавра и красного клевера, но гудели они устрашающе. Прошло совсем немного времени, как их собралась уже сотня, потом вторая, а затем за его спиной гудело целое облако, которому не приходилось прилагать усилия, чтобы не отстать. Убежать от них было невозможно, но он надеялся найти способ, точно так, как надеялся, что все сразу позабудут о женщине, от которой он избавился в Брайтоне. Он даже не представлял, что больше всего пчелы любят мертвые деревья; если у них есть выбор, то они всегда возвращаются в сердцевину засохшего дерева, ибо древесина там мягкая, как костный мозг.

Человек, удиравший от пчел, был не местный, он не знал, что его ждет впереди. В отличие от Уилла Эйвери, который всегда обходил угол, где стоял старый дуб, так как единственный пчелиный укус мог убить его на месте. В отличие от Мэтта Эйвери, который достаточно знал о пчелах, чтобы не волноваться, когда они собирались в рой. Мэтт понимал, что пчелы любят порядок и что резкие движения или буйное поведение могут вызвать в них агрессию. Разъяренный рой за спиной никому не нужен, но именно это теперь получил человек, который уже не мог бежать быстрее.

Джимми Эллиот помог вытянуть лодку на берег и тут же начал преследовать замеченную фигуру, но, не пробежав и половины расстояния, вынужден был остановиться. Он стоял в конце аллеи Дохлой Лошади и пытался отдышаться, давая себе зарок отныне и навсегда бросить курить. Вообще-то он дал себе несколько зароков, когда стоял на берегу, промокнув до нитки, умирая от любви и тревоги. Выпрыгнув из лодки, он единственный заметил, как кто-то пустился наутек. Всего лишь мгновение, всего лишь тень, но Джимми знал, как легко спрятаться в темноте; в свое время он ограбил несколько домов по соседству, и, хотя он оставил это занятие с тех пор, как его поймали и заставили работать на общественные нужды, он не забыл, как все это было. Если люди не удосуживаются вглядеться в тень, это не означает, что там никого нет.

Когда мимо по дороге прогромыхала старая колымага доктора Стюарта, в заросли крапивы метнулся не человек, а скорее его тень, преследуемая пчелами. Человек-тень сильно обжегся и припустил во всю прыть, хотя никакого плана отступления у него в голове не было; он собирался вернуться поездом в Бостон и уже там все обдумать и спланировать. Неожиданно он остановился, позабыв о пчелах. Ему показалось, что на углу он увидел слона, серо-коричневого, громко трубящего. Тот, для кого убийство было пустяком, так что он добровольно пошел на него дважды, стоял как вкопанный и не мог пошевелиться. Из его холодного грязного тела вырывалось горячее дыхание. Наверное, его все-таки подвело зрение. Но тут слон мотнул в его сторону хоботом. Когда последняя мертвая часть дуба упала, она сочилась медом; над ней кружились пчелы, единым облаком, единым существом, и каждая косточка в теле человека, который перестал бежать, была сломана, и все, чем он был в прошлом, растворилось в тихой темной ночи.

Хэпа Стюарта отвезли в Гамильтонскую больницу, а оттуда переправили самолетом в Бостон для срочной операции. Стелла отправилась в город вместе с доктором Стюартом. Во время поездки они не разговаривали, впрочем, слова им были не нужны. Брок Стюарт выжимал восемьдесят миль на шоссе, но Стелле хотелось, чтобы он ехал еще быстрее. Они даже не стали искать мотель — не было необходимости. Стелла так и не сменила промокшую одежду, а просто набросила поверх рубашку Джимми Эллиота и застегнула, перекосив на одну петлю. В ботинках у нее хлюпала вода с водорослями, волосы слиплись и торчали во все стороны, как перья. Ей было на это наплевать, как и на то, что она поскрипывала при ходьбе, оставляя за собой по всему больничному вестибюлю темные лужицы. Они решили «разбить лагерь» в комнате ожидания, и там доктор Стюарт забылся сном где-то под утро. А вот Стелла, должно быть, унаследовала что-то от Сары Спарроу, ибо она тоже могла бодрствовать всю ночь. И наутро никто бы не догадался, что она глаз не сомкнула. И никто бы не догадался, как сильно она чего-то желала.

Операция длилась одиннадцать часов, все это время Стелла рисовала в своем воображении лицо Хэпа, его сияющие глаза, вспоминала, как он смеялся за несколько секунд до того, как получил удар веслом. Увидев, что к ним направляется хирург, Стелла разбудила доктора Стюарта, тряхнув его за плечо, и он еще долго моргал под яркими лампами дневного света, пока хирург сообщал им хорошую новость. Кто-то другой не счел бы хорошей новостью реабилитацию от шести месяцев до года, но для Стеллы и доктора это было радостное известие. Одна нога у Хэпа теперь стала короче, и он, разумеется, будет прихрамывать, но даже эта новость была для них хорошей.

С самого начала доктор Стюарт готовился к худшему, и, когда хирург ушел, Брок, видимо, дал слабину. Он откинулся на пластиковом стуле, что стояли в комнате ожидания, и расплакался, как плакал частенько во время обходов. Сын доктора Дэвид, уезжавший по делам, примчался прямо из аэропорта, потрясенный, растерянный. С тех пор как умерла его жена, он тщательно ограждал себя от всех печалей и теперь чуть не рухнул в объятия отца.

— Он все еще наш Хэп. Полгода реабилитации в Гамильтонской больнице. И будь готов увидеться с ним — голова у него стянута металлическим обручем.

— Господи. А я был в Балтиморе.

Девочка с темными волосами, сидящая рядом, показалась ему до странности знакомой.

— Это Дженни Спарроу? — спросил оторопело отец Хэпа, который учился с Дженни в одном классе и знал, что ей должно быть столько же лет, сколько ему, то есть она сейчас совсем старая, потрепанная и бесполезная и лет на сто старше девчушки на скамейке.

— Это ее дочь, — сказал доктор. — Внучка Элинор.

— Что у него — перелом шеи?

— К счастью, нет. Но дело почти такое же серьезное. Поврежден позвоночник. — Доктор умолчал о том, что, если бы удар весла пришелся на полсантиметра правее или левее, Хэп остался бы парализованным. — От этой железки он сойдет с ума.

Стелла решила, что неважно, если Хэп больше не будет таким высоким; неважно, если теперь он станет сутулым или хромым, все равно у него останется то, что привлекает в нем. Извинившись, она ушла и дозвонилась до Джулиет Эронсон из автомата. Джулиет не посещала больницы с тех пор, как умер ее отец, у нее была фобия к подобным заведениям, но, когда Стелла объяснила, что произошло, она взяла такси и приехала меньше чем через двадцать минут. Когда Джулиет влетела в холл, Стелла не узнала подругу. Джулиет не стала тратить время на косметику, просто набросила поверх ночной рубашки плащ и сунула ноги в пластиковые шлепанцы. Вот в таком виде входит любовь — кое-как одетая, ошарашенная, объятая паникой, раздавленная, не заботящаяся о том, что подумают другие.