Что человеку надо

— Бей!

Они ворвались в город. Ревут мулы, звенит стекло, старая женщина судорожно смеется от радости и от страха. Мертвый осел скалит желтые зубы.

Полковника Лопеса нашли в исповедальне; старик убил его топором. «Кропоткин» взобрался на колокольню и повесил большой красно-черный флаг.

На паперти лежит богородица: она попрежнему зло улыбается, и крестьяне в ожесточении рвут ее тяжелое бархатное платье. Треуголки гвардейцев, береты, круглые шапчонки семинаристов, ангелы с отбитыми крыльями…

Жена Васкеса сует «Кропоткину» деньги:

— Спасите!

«Кропоткин» выпрямился, откинул рукой седые локоны:

— Работать надо! Шить рубахи! Сажать картофель!

Деньги летят на мостовую. Ребятишки подбирают.

— Застрелю! Жгите их! Жгите мразь!

На площади костер; горят херувимы, деревянные венчики, розы. «Кропоткин» швыряет в огонь сотенные:

— Уничтожим навеки эксплоатацию!

По ветхим пыльным щекам бегут слезы.

Убитых положили в беседку, где вчера играли музыканты. В ногах Антонио — гитара. На часах две девушки. Подошел смуглый парень:

— Красавица, где талончики на обед дают?..

Он ушел; девушка говорит:

— Ночью, если боя не будет, пойду целоваться…

Насупившись, другая отвечает:

— Я ни за что!

Девчонка тащит даму в капоте:

— Фашистка! Она меня по щекам била!..

Дама в страхе подымает кулачок — на солнце горят багровые полированные ногти:

— Я не фашистка, я нервная…

Аптекарь Хосе кричит матери:

— Плевать мне теперь на твое причастье!

С площади доносится дискант «Кропоткина»:

— Жги!..

Крестьяне развалились в кожаных креслах «Коммерческого клуба». Они задумчиво улыбаются. Статуи, люстры, вазы… Вдруг один вскочил:

— Едем! Они молотилку вывезут…

К Маноло подходит старый звонарь и, улыбаясь беззубым ртом, говорит:

— Записывают где? Хочу бить фашистов.

Солнце было уж высоко, и немилосердная жажда мучила Маноло. Он достал курдюк, раскрыл рот. Тоненькая струйка, вино теплое. Он долго бродил по городу. На базаре продавали дыни и салат. Маноло зашел в ремесленное училище: там лежали тела расстрелянных фашистами.

В подвале училища нашли отца Мигеля. Это толстяк с круглой головой, шеи у него нет. На нем разодранная сутана. Он уныло почесывает голую волосатую грудь. Его привели к Маноло. Оба молчат. Маноло смотрит на сына переплетчика. Большие синие мухи облепили детский затылок. Маноло доверчиво говорит:

— Страшно!..

— Сказано: «Смерть пасет, как овец»…

Отец Мигель по привычке потирает руками. Беспричинная тоска охватила Маноло. Он спрашивает:

— Значит, хочешь умереть?

Отец Мигель поспешно отвечает:

— Не расчет: вы — меня, они — вас. А кто может поручиться…

Он не договорил — Маноло выстрелил. Сразу все стало легким: прошла скука. Маноло смотрит на красные плиты — сколько у толстяка крови!

— Грузовик почему бросили?

— Да ты не волнуйся — машин хватит.

Сердито сплюнул, Маноло лезет под грузовик. Он провозился добрый час.

— Готово!

Он вытирает рукавом лицо: пыль, смешавшись с маслом, стала липкой, как глина.

— Я на «Испано-суисе» шесть лет просидел, каждую косточку знаю. А ты говоришь: «Не волнуйся»…

2

Наверху шел горячий дождь августа. Такси кружились по голубой площади. За мокрыми стеклами мелькали куклы, жемчуга, огромные грозди винограда. Вокзал находился под землей; здесь было душно и сыро. С трудом Бернар протиснулся к вагону. Кто-то крикнул: «Отдыхай!» Он вспомнил: а ведь правда, теперь каникулы… Сквозь туман он увидел пятно плаката: девушка в голубом трико, песок, парус. Сколько народу! Его никто не провожает. Это хорошо — жизнь можно рассечь, как червяка…

Он выглянул в окно. Все закачалось. Женщина на платформе подняла кулак. Поезд вырвался из-под земли. Дождь.

Дня два или три назад Сонье спросил Бернара:

— Ты что там будешь делать? Плакаты?

Бернар рассмеялся:

— Какие плакаты? В пехоту.

Это началось с митинга. Ораторы говорили, как всегда — громко, красиво и равнодушно. Потом выступил старый испанец. Он путал слова, мучительно останавливался, пил воду.

— В Хаене они убили товарища, а жена его записалась в отряд…

Зааплодировали. Испанец грустно моргал близорукими глазами. Тогда-то Бернар сказал Жермен:

— Еду.

В маленькой, насквозь прокуренной комнате, он долго перечислял: сочувствует, нельзя сидеть сложа руки, он служил в пулеметной команде, здоров… Помолчав, он сердито добавил:

— Все равно поеду.

За несколько дней до от’езда Бернар вдруг заметил на мольберте недописанный натюрморт: букет лакфиолей. Кажется, неплохо… Вот только этот угол надо поправить… Он улыбнулся: глупости! На столе стояли завядшие цветы.

Люди, разодранные рубахи, солдаты целятся — это Гойя. Так было и в Бадахосе… Поль рассказывал, что карлисты в Памплоне праздновали победу. Впереди шел горбун, а на горбе было написано красной краской: «Бог и король».

Когда Бернар служил, лейтенант говорил ему: «Ты плохой солдат». Бернар тогда думал о живописи; ему хотелось написать стену казармы, флаги, дерево. Жаль, букета не кончил!.. Глупости, этого не было. Жермен тоже не было. Теперь он будет хорошим солдатом. Женщина из Хаена пошла на место мужа… Если французы дадут самолеты… Чорта с два, они едут на каникулы… Но кому подымали кулак? Этот поезд идет до границы. Может быть, рядом — товарищ?

Бернар всматривается в лица попутчиков. Старик с корзиной. Он поднял крышку: в корзине оказался большой всклокоченный голубь. Ласково причмокивая, старик позвал его: «Южен!» Девушка читает роман. Толстяк — наверное коммивояжер, продает кишки для колбас или фиксатуар. Две дамы с девочкой. Влюбленная парочка: они заслонились газетой и шепчутся. Бернар слышит обрывки фраз.

— Завтра будешь купаться в море…

— Мне идет эта шляпа?

— Жермен!..

Смешно — ее тоже зовут Жермен.