Что нам в них не нравится…

Евреи не могли, как общее правило, проживать вне «черты оседлости». Черта оседлости представляла из себя страну, превосходившую по своим размерам любое европейское государство, ибо она охватывала Царство Польское, Белоруссию, Литву и всю Малую Россию. Можно сказать, что ни один русский эмигрант, со всех сторон ограниченный визами, не имеет такой свободы передвижения, какую имели евреи в России, несмотря на черту оседлости. Тем не менее, испытав унижения и неприятности, связанные с получением этих виз, «рассеянные» русские легче могут теперь себе представить, как раздражали крайне подвижный еврейский народ эти стеснения передвижения. Они им действительно мешали по существу и, кроме того, угнетающе действовали на психику.

Впрочем, евреи, окончившие университет, а также купцы первой гильдии, получали право свободного передвижения по пространству всей Державы Российской. Очевидно, законодатель, устанавливая эту меру, полагал, что образованные евреи и сливки еврейского купечества сольются с остальным населением; сольются настолько, что уже не будут социально опасными — вне черты. Самая же идея «черты», по всей вероятности, родилась из следующих соображений: население-де Малороссии, давно к евреям привыкшее, уже, так сказать, иммунентно к еврейскому яду; остальное же русское население, еврея никогда не испытавшее, может, мол, легко стать его добычей.

Мысль, что образованный еврей не опасен или менее опасен, принадлежит Императору Николаю I. Этот Государь полагал, что причина отрицательных качеств, замечаемых в евреях, лежит в их отчужденности и обособленности от остального населения. Поэтому повелено было: евреям носить такую же одежду, как и другим гражданам, а также обрезать волосы. Тогда-то и исчезли удивительные лапсердаки и фантастические пейсы, которые можно было видеть на старинных картинах. Я их впервые увидел «живыми» в 1914 году, когда наши войска вошли в Галичину; там, в полуразрушенном местечке Рава-Русская, я видел евреев, как бы сошедших со старинных гравюр. А то, что в России называлось лапсердаками и пейсами, было жалкое напоминание старины — явный компромисс между еврейством, сопротивлявшимся указу Николая I, и полицией, стремившейся сей указ провести в жизнь. Кроме сего, Император Николай I повелел: еврейских мальчиков учить в общих школах.

Эта мера, вероятно, была прародительницей исключений (из правил черты оседлости) в пользу окончивших университет. Увы, если считать евреев социально опасными, то это исключение из правила было самое неудачное; по крайней мере — для нашего времени.

Ибо в наше время не «жиды-орендари та шинкари», влачившие скромное существование в селах и местечках, были чреваты бедствием. Самой серьезной опасностью для государства и русского народа (вернее сказать, — для всех народов России, а в том числе и для евреев), грозили именно студенты-евреи, студенты «бывшие и настоящие». «Настоящие» студенты евреи, избрав университеты в качестве авангарда революции, вели «под сению науки» самую злобную пропаганду среди молодежи. Пользуясь своей удивительной способностью к конспиративным организациям, способностью, вынесенной из тысячелетней диаспоры, они покрыли Россию сетью подпольных гнезд. Университеты превращены были в революционные, вечно митингующие, клубы. При этом, разумеется, студенты «настоящие» находились в самой живой связи со студентами «бывшими». Эти последние и являлись настоящими руководителями. Конечно, революцией занимались не только образованные или образующиеся евреи, но и другие национальности, начиная с русской и кончая грузинской. Тем не менее, роль евреев в революционировании университетов была поистине примечательна и совершенно не соответствовала их численности в стране. Наступление евреев велось по двум линиям: чисто политической и социалистически-политической. Эти две армии шли нога в ногу до поры до времени. На фронте чисто политическом евреев окрыляло требование равноправия, здесь они чувствовали себя ужасно обиженными, но работали главным образом явно, захватывая печать. На фронте социалистическом роль шпоры играл «наш» Карл Маркс. На этом фронте, выделив из себя «великого учителя», евреи чувствовали себя ужасно польщенными, но трудились в особенности в подполье. Как бы там ни было, сделав из университетского диплома некий «чин», дававший, между прочим, евреям право повсеместного жительства, русская власть совершила грубую ошибку с точки зрения защиты от еврейского наступления. Чтобы иметь это право жительства, евреи и стремились в университеты: можно сказать, что половина их была там именно по этой причине. Между тем, если признавалось нужным и возможным защищать русский народ от евреев ограничительными мерами в отношении этих последних, то таковые меры именно должны были быть направлены против тех евреев, которые делали революцию; как мы видели, этим делом занимались главным образом евреи образованные, а не местечковые и сельские; эти последние мирно зарабатывали свой «ковалек хлиба».

Очевидно, это соображение в конце концов было принято в расчет: правительсгво стало затруднять евреям доступ в университеты. Была введена так называемая процентная норма. Евреи в каждом университете и казенной гимназии не должны были превышать известного процента относительно всей массы учащихся.

Мера эта не заключала в себе, с точки зрения юридического анализа, никакого преступления против принципа равноправия. По существу, это была мера национального размежевания. Идея распределения некоторых жизненных возможностей между национальностями страны нашла свое яркое применение в Австрии, где была введена «куриальная» система выборов. Куриальные выборы состояли в том, что в округах со смешанным населением каждая национальность получала известное число депутатских мест на свою долю. Это — один из способов «защиты меньшинств». А также — большинств, когда сии последние не доросли до самостоятельного отстаивания своих прав. Главное назначение куриальных выборов было ослабить национальную вражду, потрясавшую Австрию при каждой избиратель-, ной кампании.

У нас система куриальных выборов была предложена для Юго-Западного и Западного края членом Государственного Совета, профессором Д. И. Пихно. Столыпин принял эту идею, но воспользовался ею для нововводимого земства в Западной России. В данном случае куриальная система имела целью сохранить за русским населением подобающее ему число мест в земствах и была направлена против поляков. Поляки с превеликим возмущением протестовали, но Столыпин хорошо понимал их психику; вслед за куриальным земством он внес законопроект о куриальных выборах в городах Польши. Так как в польских городах большинство населения еврейское (и самой Варшаве без курий грозило получить еврейскую городскую думу), то поляки голосовали за закон. Напрасно русские кадеты, оставшиеся верными еврейским интересам, вопили, что поляки еще башмаков не износили, в которых они причитали над нарушением Столыпиным всяческих «святых принципов» Поляки остались энфлексибль и поддержали Столыпина. По сему поводу между поляками и русскими кадетами наступил открытый разрыв, зафиксированный депутатом Жуковским, который произнес с кафедры слова поэта: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…»

Размежевание мест в учебных заведениях между национальностями было мерой такого же порядка. При этом надо принять во внимание особенности русских университетов и гимназий. Эти учреждения не похожи на западные «Almae Matres», которые имеют не только юридическую автономию, но и собственный бюджет. Русские учебные заведения основывались правительством и содержались на средства казны. Сказать — «на средства казны», это значит сказать — на средства всего населения. Поэтому можно с большим весом возражать, допустим, против такого порядка: когда, например, на деньги русского населения, которое, предположим, платит 95 % всех налогов, воспитывалось бы русского юношества всего 5 %, а остальные юноши, получающие образование, были бы не русские. Образование среднее и высшее есть привилегия немногих… И в том случае, когда оно совершается на средства казны, можно с достаточным основанием требовать, чтобы образование распределялось между национальностями сообразно доле денег, ими по принадлежности в казну вносимых.

Так как еврейство проявляло огромную настойчивость, стремясь к образованию по тем или иным причинам, то можно было без всякого попрания «священных принципов» евреев несколько попридержать; попридержать, чтобы еврейство не отбивало «места под солнцем образования» у остального населения. И это тем более, что сей процент не был мерой специально еврейской; если память мне не изменяет, для поляков в университетах и гимназиях Западной России тоже существовал известный процент.

Но поляки никогда не заполняли полностью мест, им предоставленных. Евреи же заполняли целиком свой процент, хотя сей процент, им предоставленный, был исчислен «с гаком», то есть щедро, сравнительно с еврейской численностью. И все же много евреев, желающих попасть в учебные заведения, оставалось за флагом. Отсюда — бешеная ненависть евреев к этому проценту. Они говорили о нем с пеной у рта, захлебываясь от злости, как будто у них отняли что-то, по всем законам Божеским и человеческим неоспоримо им принадлежащее. На самом же деле было подрезано в высшей степени сомнительное право (с точки зрения элементарной справедливости) получать образование за чужой счет.

Разумеется, нельзя сказать, чтобы и власть обнаруживала ловкость в этом деле. Нужно было, как мне кажется теперь, не вводить процент, а снять черту оседлости. Идея держать евреев в концентрированном виде в известной части России вместо того, чтобы разбросать их по всей Империи, была вообще идея неудачная. А в особенности неудачно было решение пропускать «за черту» наиболее вооруженных, то есть образованных евреев. Именно эти евреи на фронте наиболее угрожаемом, то есть на фронте политическом, в высшей степени усилили антигосударственные ряды.

Евреи не принимались на государственную службу, а в армии не допускались к производству в офицеры.

Что касается государственной службы, то еврейство особенно к ней не стремилось. Государственная служба, в обычных условиях и на маленьких должностях, занятие покойное, монотонное и малодоходное. Оно не очень сродни живому еврейскому темпераменту; почти так же, как и хлебопашество, к которому евреи чувствуют органическое отвращение. Разумеется, евреи были не прочь занять «командные высоты», но все же не ограничения в отношении государственной службы были причиной еврейского накаления. Мне думается теперь, что вообще это — вопрос правительственной политики: при умном правительстве, понимающем значение традиций, неподходящий элемент легко может быть не допущен на государственную службу; ведь здесь по самому существу дела действует принцип назначения, то есть правительственного отбора.

Что же касается воинской повинности, то тут дело, на мой взгляд, было поставлено на совершенно нелогичные рельсы. Воинская повинность есть одна из тяжелейших обязанностей; освобождение от нее было бы огромной привилегией. В особенности эта привилегия чувствовалась бы еврейством, которое воинскую службу специально ненавидело. Как известно, еврей, уклоняющийся от воинской повинности, стал одной из классических фигур русского быта; причем итоги «сердца горестных замет» вполне конкордировали с выводами «ума холодных наблюдений», то есть данными статистики. С другой стороны, общее мнение всех соприкасавшихся с этим делом сводилось к тому, что евреи не приносили никакой пользы в армии. В былое время они слыли в армии элементом «комическим»; в последние же годы (с начала XX века) стали силой явно опасной, ибо вели революционную пропаганду в войсках.