Что-нибудь такое

Грузная вытерла слезы, а шустрячка все ее доканывала:

– Ну кто так делает, теперь вся родня умрет…

– Хватит, ну что вы в самом деле! – не выдержала я. – Никто не умрет, успокойтесь…

– А и правда, – сказала грузная. – Кому умирать? Уже и некому.

Не обернусь

Молодой быть хорошо.

Можно дерзко и со значением не отводить взгляд, когда перед полетом в далекий город на изумрудном Каспии, сначала на регистрации, а потом на посадке в автобус, который до трапа довезет, на тебя в упор смотрит молодой человек, через много голов смотрит, издалека выбрав. Глаза мои или лицо. Не знаю, что выбрал.

Дерзко смотрит, а я дерзко и честно не отвожу взгляд. Потому что он мне тоже нравится, сразу понравился. И мы уже оба все понимаем. Что будет, мы понимаем.

Хорошо быть молодой. Весь неблизкий полет, я в командировку, он на работу возвращается, нефтяное месторождение, нефтяник, весь полет целоваться можно. Попросил сразу пересесть того, кто рядом оказался, тот все понял, пересел.

Хорошо быть молодой и три часа в воздухе целоваться так, что отсели на свободные места все, кто в креслах впереди и сзади. Тактично отсели. А новый знакомец мой аж рубаху снял, жарко стало. Молодой.

Хорошо потом провести вместе целую неделю, зная, что больше не увидишься, и не надо.

Есть вместе на ледяном ветру шашлык из осетрины, город Шевченко, ссылка поэта, Каспий, ветра. Потом гулять по улицам, которые строила вся страна, больше всего ленинградцев, там и остались. Была в гостях у некоторых, полюбили эту ссылку на берегу Каспия, прикипели.

Хорошо быть молодой, легко проститься, или сейчас кажется, что легко.

Проститься легко, он в одну сторону, мне в другую, улетать скоро…

Иду, очень хочется обернуться, посмотреть, смотрит вслед или нет. Обернулась.

Смотрит. Снова побежали друг к другу навстречу, сто первое объятие, ну теперь всё, что-то никак не проститься, никак не нацеловаться. Теперь всё.

Хорошо быть молодой. Не бояться снова обернуться, а он все стоит на фоне неестественно зеленого Каспия, по берегу которого верблюды бродят, лебеди или другие белые птицы, уже не помню, и дети казахские перекрикиваются. Как чайки. Или чайки, уже не помню, чьи крики это были. Но детишки, школьники, бегали там.

А он все стоит. Но я уже не обернусь.

Только через столько лет захотелось обернуться, надо же, какая выдержка.

Однолюб

С такими таксистами любой дурак писателем станет.

– Вы, – говорит, – на переднее садитесь, а то мне заказ передали еще один, там женщина с ребенком, подберем по дороге.

– Хорошо, переднее так переднее.

Села.

Вдруг водитель, на вид мой ровесник, плюс-минус пять лет, говорит:

– Знаете, не все пассажиры любят, когда кто-то еще с ними в машине едет. Так что, если что, вы моя мама. Хорошо? Ну мало ли… Против мамы никто ничего не скажет.

– Кто-о-о? Ваша мама? – переспросила я у ровесника.

– Ну да, – легко ответил он, и я почувствовала, как у меня стремительно седеют волосы, просто физически почувствовала.

Седеют не седеют, но точно что-то с ними происходит. Может, шевелятся. Или вдруг виться начали от ужаса. Или выпадать.

Я окончательно расхотела жить от вероломства всех друзей и знакомых, которые столько лет врали мне, что мои годы мне ни за что и никогда. Нагло, гнусно, предательски врали. Зачем?

Жизнь потеряла последние эфемерные смыслы.

Ровесник назвал меня мамой.

Через минут двадцать я незнакомым голосом спросила:

– Я что, на вашу маму тяну?

И долго на него посмотрела, а он на меня. Может, не разглядел?

Но ничто не поколебало его сыновних чувств ко мне.

– А что я могу сказать? Сестра? Так ее у меня нет. Жена? Так я однолюб.

– А вы всегда такой честный? Вас кто-то проверять будет? – все еще на что-то надеясь, спрашиваю я. – Я просто восхищена вашей честностью и патологическим однолюбством. Вы редкий… экземпляр, редкий.

– Да, я врать не люблю, – говорит.

И тут я совсем захотела выпрыгнуть на большой скорости.

Но сюжет разворачивался уж больно неправдоподобный, и я пошла на жертву ради большой литературы.

Замолчала и стала ждать развития.

– Да… – продолжает честный. – Я вчера вот вечерком приехал… Салатик себе нарезал, цикорию заварил, все полезное, натуральное… правда, согрешил, сырок глазированный съел, ну ничего…

– А почему согрешил-то? Сырок ворованный, что ли?

– Нет, там холестерина много, – отвечает.

«Вот же, – подумала я, – тоска-то какая, а не мужик! Однолюб, честный и еще питается правильно. И кто только с таким живет?»

А его спросила:

– А чего это вы сами себе ужин готовите? Жена почему не готовит?

– Так ведь один живу, – говорит.

– А как же однолюб? – оторопела я. – Кого же вы любите? Себя, что ли? Тогда да. Тогда однолюб. Молодец.

Это я так его по-матерински похвалила.

А сама думаю: «Вот это однолюб… Самого себя который любит. И верный, наверное, не изменяет».

Цирк, цирк, цирк.

Он отвечает:

– Ну почему же себя? У меня женщина в другом месте живет.

– А она знает, что вы ее любите? – уже не столько ехидничаю, сколько диагноз нащупываю поточнее.

– А кто ж ее знает, что она там себе знает… – так и сказал.

Грустно так. Как будто опять сырок внеурочно съел глазированный и простить себе не может.

Я замолчала. Жду. Расколется, еще немного…

И он продолжает:

– Вот так и живем. Тихо друг друга любим. Она у меня одна. Нету другой такой.

– Ни за какой рекой? Ни за туманами, дальними странами?

– Вы о чем? – говорит.

– Да так. Пою.

И мысленно, правда, стала петь эту песню, чтобы успокоиться как-то.

И тут молоденькая пассажирка со спящим дитем малым, та самая, подсела к нам, а я вся замерла и умерла одновременно.

– Вы не возражаете, если мы маму мою сначала подкинем? – спрашивает он у нее. И кивает на меня.

– Так мы еще за вашей мамой заедем? – расстроилась девушка.

– Это я и есть, заезжать не надо, – успокаиваю я ее.