Что побудило к убийству? (Рассказы следователя)

— Я забыл здесь, — обратился я к капельдинеру, — свою записную книжку и, кроме того, нечаянно, вместо ненужной бумажки, разорвал очень важную записку...

Капельдинер обязательно отворил мне дверь. Я поднял книжку и бережно подобрал лежавшие в углу, где сидела Крюковская, клочки разорванной визитной карточки. По приезде домой я тотчас же занялся складыванием этих кусочков, но это было очень трудно, так как некоторые мелкие клочки исчезли и оборот карточки был исписан мягким карандашом на лощеной бумаге, вследствие чего, разрывая карточку влажными руками, Крюковская стерла многие слова. Один только кусочек был более других, и на нем явственно было написано: «жду ее». Но неизвестно, было ли это «жду» отдельное слово или слог от другого, например «между». Я выглянул в оконную форточку на улицу и заметил пробивающийся свет около шторы в окнах квартиры Кебмезаха. Так рано он редко возвращался домой. Он дома и, может быть, ждет ее, подумал я. В этом мне хотелось удостовериться, и, надев пальто, я вышел из квартиры. Живя в таком близком соседстве и бывая прежде в доме, в котором квартировал Кебмезах, я хорошо знал расположение лестницы и квартир, а также домовые порядки. Постоянного швейцара в доме не было, и подъезд оставался незапертым по целым ночам. Лестница была устлана мягким ковром, и на площадках, при поворотах, стояли, для отдыха, небольшие оттоманы; дом был четырехэтажный и содержал в себе, по парадной лестнице, десять нумеров квартир. Кебмезах жил в бельэтаже. Газ горел ярко только до одиннадцати часов, после этого он спускался и в двенадцать угасал. На лестнице даже и днем царили постоянная тишина и безлюдье, так что прохожий смело мог бы взойти на лестницу отдохнуть на одном из оттоманов, покурить и уйти, не будучи никем замечен. Вопросов «Что вам угодно?» или «Кого вам нужно?» — опасаться было нечего, потому что и по звонку квартирная прислуга, находясь, большею частию, в задних комнатах черного хода, отворяла не тотчас; при шуме же от отвора можно было или подняться вверх по лестнице, или спуститься к выходу; наконец, в случае чего можно было назвать вымышленный нумер или фамилию. Подозрение могло пасть разве на какого-нибудь оборванца. Такие порядки существуют в Петербурге во многих больших домах. Проходив по панели с полчаса, взад и вперед, я увидел около угла, недалеко от квартиры Кебмезаха, остановившуюся наемную карету, из которой вышла высокая закутанная женская фигура. Предполагая, не Крюковская ли это, я быстро вошел в подъезд и остановился на третьей площадке лестницы. Газ был уже спущен, но около квартир в бельэтаже горел рожок, и его слабое мерцание давало мне возможность рассмотреть из своей засады, что происходит на лестнице в этом пункте. Высокая женщина, замеченная мною на улице, вошла в подъезд; я узнал в ней Крюковскую. Она остановилась у двери квартиры Кебмезаха, вынула из кармана платья и осмотрела небольшой револьвер, перекрестилась и дернула за звонок. Ее ждали, потому что дверь была немедленно же отперта. Револьвер заставил меня потревожиться: взяла ли его с собою Крюковская как охранительное оружие, на случай какого-либо покушения Кебмезаха, или она замышляла новое убийство. Во всяком случае, рассудил я, если я сейчас приму полицейские меры для предупреждения преступления, то этим я не предотвращу его, так как Крюковская имеет время совершить его до появления полиции, а между тем это может помешать моему секретному следствию. В силу таких аргументов я тихо спустился с лестницы и вышел на проспект посмотреть номер кареты, в которой приехала Крюковская. Она пробыла у Кебмезаха не более двадцати минут; входную дверь подъезда отворил сам он.

— Итак, через три дня? — спросил, прощаясь с нею, Кебмезах.

— Да! Чего бы это мне ни стоило, — отвечала Авдотья Никаноровна и быстро пошла по панели. Походка ее сначала была бодра и оживленна, но по мере приближения к карете шаги Крюковской становились медленнее. Когда карета двинулась, я тоже взял извозчика и последовал за нею. Крюковская ехала домой. У подъезда своего дома она расплатилась с извозчиком. Высадив пассажирку, карета поплелась тихим шагом обратно, я опередил ее, рассчитал извозчика и пошел ей навстречу.

— Эй, извозчик, — окликнул я, когда карета поравнялась со мною, — что возьмешь на Невский?

— Рубль пожалуйте. Известно, карета.

— Дорого, но делать нечего, давай. А завтра, утром, ты не можешь ли приехать ко мне? Я поехал бы с визитами. У тебя, кажется, порядочные лошади.

— Никак нельзя-с, ваша милость, сейчас только отвез одну барыню с Офицерской. Она договорила на завтра и дала рубль задатку. Опять нумер отдал ей сам, чтобы не сомневалась...

— Жалко.

VI

Поведение Можаровского, кроме интимных отношений при жизни своей жены к ее подруге, и то еще не доказанных, ничем более не возбуждало моего подозрения. Я предполагал, что время само собою выяснит, какую роль занимал мягкий Аркадий Николаевич в известном деле. Но происшедшее свидание Кебмезаха с Авдотьей Никаноровной и назначенный им трехдневный срок дали другой оборот моим мыслям. Не дожидаясь визита к себе Можаровского, я в понедельник же утром отправился к нему сам, нарочно избрав такое время, когда я мог не застать его дома и оставить свою карточку. Мне не нужно было видеть его в тот день, но я был уверен, что Аркадий Николаевич поспешит заплатить мне визит на другой день или в среду. При повороте дорогою с Невского проспекта на Литейный, к зданию окружного суда, я увидел вчерашнюю, знакомую мне, наемную карету № 7852. Она остановилась у подъезда дома, в котором квартировал один из известных петербургских ростовщиков.

В час дня, во вторник, Можаровский был у меня в квартире. Я предупредил его, что совершенно свободен и желал бы, чтобы он продолжил свой визит.

— Скоро будет год, Аркадий Николаевич, — заметил я ему, — как вы схоронили вашу супругу.

При моем напоминании Можаровский покраснел...

— Да... Я очень жалею, — отвечал он, — о ее преждевременной смерти. Зинаида умерла до начала жизни.

— То есть не испытав жизни, — поправил я. — Зинаида Александровна была замужем, следовательно, жизнь ее вполне началась.

— Нет... Она была еще дитя, девочка... Зина вышла за меня замуж по завещанию умершего своего отца, который поручил мне судьбу своей дочери. Она сирота, а я ее опекун. Впрочем, Зина вышла без принуждения, считая меня за доброго человека, потому что я не делал ей зла и дарил сладкие конфекты. Она даже любила меня, как любят в ее годы ласковых опекунов и дядей. Другую любовь она едва ли еще и понимала. Со своей стороны, я ласкал этого ребенка, но чувства мои к ней были более отеческие, чем супружеские.

Я вспомнил рассказ доктора Михайловского и заметил Аркадию Николаевичу:

— Вашей супруге было более двадцати лет.

— Это ничего не значит, — отвечал он. — Есть четырнадцатилетние девушки, которые могли бы быть подругами и поддержкою сорокалетнему мужчине, и есть женщины гораздо старше моей покойной жены и все же дети, нуждающиеся в руководителях. Не думайте, чтобы этим я хотел сказать что-либо не в пользу умственных способностей Зины, нет, она была развита и умна, но отвлеченно. С ней было приятно поговорить и послушать ее суждения. В практической же жизни — она была дитя. Она относилась ко всему доверчиво, слепо, именно по-детски...

Рацеи Можаровского были мне очень смешны. Я едва мог удержаться от хохота.

Я заметил на это, что опыт дается жизнию.

— Все это так... Но помните ли вы стихи Пушкина:

В одну телегу впрячь не можноКоня и трепетную лань?..

— Мне очень грустен предмет теперешнего нашего разговора, — продолжал Можаровский, — но, чтобы строго не судили меня за мою настоящую, поспешную в глазах других, женитьбу, я должен откровенно сознаться вам, что я в первом своем супружестве был несчастлив: меня преследовала мысль, что я связал собою судьбу молодой девушки. Может быть, не выходя за меня замуж, она, хотя короткое время своей жизни, была бы счастлива с молодым мужем и пользовалась бы взаимною любовью. Молодой человек никогда не может быть так строг и разборчив в женщине, как мужчина моих лет. Авдотью Никаноровну же я знаю давно. Женщина эта перенесла много горя и страдания. Она выработала из себя опытного борца с жизнию...

— А между тем она была задушевною подругою вашей супруги...

— Отношения их были другого рода, — отвечал, смешавшись, Можаровский, — Авдотья Никаноровна значительно старше годами моей покойной жены. Зина всегда смотрела на нее с уважением и руководилась ее советами. Будучи сиротою, она была привержена к ней, как к матери. Со своей стороны, Авдотья Никаноровна тоже любила Зину, как доброе и нежное дитя, и смотрела на нее как на дочь.

— Странное сочетание случаев в жизни Авдотьи Никаноровны, — проговорил я резко, переменяя предмет разговора. — В жизни редко выпадает такая печальная доля. Внезапная смерть похищает у нее всех близких к ней. — Я сделал паузу.

— Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.

В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.

— Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время...

— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.

— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда... С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?

— Был...

— И вам ничего не говорил о нем доктор?

— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой... Но этого быть не может!