Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Кто таков? — спросил Румата.

— Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела.

Румата, как птица, наклонил голову к плечу. Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке.

Румата помахал рукой, отгоняя комаров.

— Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница.

Румата положил палец на совсем мокрую лысину.

— Бежишь из Арканара, собака?

— Бегу, — Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся, в виде колющей звезды шпору. Надо ж, что б так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве.

— Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?!

Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок.

— Что здесь у тебя? Книги, конечно…

— Нет, — хрипло отвечает Киун, — всего одна. Моя книга, — он всхлипнул.

— Можешь взяться за стремя, — Румата тронул коня.

Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом.

— Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей?

— Попробую в Ирукан…

— Ты полагаешь, там лучше?

— Вряд ли там хуже.

Дорога повернула.

Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый Серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо на бок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву. Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щеки и шея залиты потом.

Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук.

— Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви.

— Я мог бы идти быстрее, — сказал Киун неестественно бодрым голосом.

— Вздор, — сказал Румата.

Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня — двое Серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты.

— Пьяное мужичье, — Румата сплюнул. — Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун?

— Нет, — говорит Киун, — мне никогда не хочется драться.

Два всадника, которые скакали по прямой, разом остановились, крутясь на месте; копыта выбрасывали грязь.

— Эй ты, благородный, а ну предъяви подорожную…

— Хамье, — стеклянным голосом сказал Румата, — вы же неграмотные… — Он потянулся, будто расправляя лопатки, и подал жеребца вперед, выехав из тени большого дерева. — И кто разрешил смотреть мне в глаза?..

Солдаты подняли топоры, попятились. Вдруг один ловко развернулся и, нахлестывая лошадь, поскакал назад. Другой все пятился, опустив топор.

— Это значит, что же? Это значит благородный дон Румата? — Теперь он ехал боком.

Из двух солдат, заходящих сзади, один тоже успел развернуть лошадь и уже скакал большим кругом обратно. Когда Серый пролетал мимо Руматы, Румата в него харкнул.

Другого неладная вынесла на дорогу.

— Служба такая, благородный дон, — он был почти мальчишка, — оттуда книгочеи бегут, там Арата с мужиками рудник поджег. — И вдруг провел пальцем по открытому рту, завизжал пронзительно и, настегивая лошадь, белым призраком пролетел мимо Руматы. Теперь на дороге Румата был один.

— Киун, — крикнул он, — эй, Киун.

Никто не отозвался. Только трещали и колыхались кусты там, где Киун пробирался напролом. Румата засмеялся и тронул лошадь.

Кончик длинного прута неярко тлел в темноте. Искусство ночной езды по Икающему лесу состояло из многого, в том числе и из того, чтобы горящий кончик не отвалился. Румата медленно опустил руку и коснулся полупотухшим огоньком черной в ряске болотины. Болотина засветилась, огонь побежал в глубину и вширь, осветил голову лошади, белый рукав, а потом всего Румату, въехавшего в этот свет и в этот лес с горящей стоячей водой. Огонь был недолог, покуда выгорал газ с поверхности. Постепенно лошадь, и Румата, и белая его рубашка, и прут с тлеющим наконечником опять стали погружаться во тьму, и, когда наконец тьма их уничтожила, повторилось то же: легкий полет огонька — кончика длинной ветки, треск, похожий на икоту, и поспешный бег огня над водой. Лошадь сделала два шага и резко встала, так что Румату качнуло. У толстого дерева, привалясь к стволу спиной, сидел человек и, приоткрыв рот, смотрел на Румату. Ноги человека были вытянуты и перекрывали тропинку, отраженные огоньки бегали по наколенникам и отражались в глазницах. Конь переступил, задев, видно, какой-то корень, человек шевельнулся, из полуоткрытого рта его поспешно выскочил и пошевелил усами небольшой жирный жучок. Человек посидел недолго и упал на живот — в спине торчала длинная толстая стрела. Он был при кольчуге и каске, только коня не было.

Румата посвистел и почмокал губами, медленно погружаясь в икающую темноту, тронул коня. Каска с убитого упала, и конь проскрежетал по ней копытом.

Где-то в высоте в ветвях садились тяжелые птицы, ожидая еды. Румата пожал плечами, поджег болотину и, выставив впереди морды коня меч, потрусил быстрей.

Огонь и ветки сплетали на кхмерской стали меча и защитной пластине на лбу коня странные полутени.

У вросшей в землю замшелой закопченной избы в такой же, как и убитый, позе сидел толстый всклокоченный человек, даже рот был открыт так же. Из-под порванной сутаны неестественно белым вываливался живот. Пристройки, земляной погреб с тяжелой дверью, огромная протекшая бочка, даже небольшое брюквенное поле. Костер горел таким же странным огнем, как болотина. Казалось, все здесь провоняло на века. Из толстой глиняной трубы, спускающейся с крыши, текла под напором вода.

— Воняет, — согласился толстяк с белым животом. Звали его Кабани. — Но, если вы ткнете меня мечом в живот, благородный дон, завоняет еще больше — там такое… Какой сегодня день?

— Канун Каты Праведного, — сказал Румата.

— А почему нет солнца?

— Потому что ночь…

— Опять ночь, — с тоской сказал отец Кабани и стал смотреть на копыта лошади Руматы.

— Ящик, — зачем-то сказал он.

Румата засвистел, слез с лошади, сбросил пояс с мечами и арбалетом, пошевелил ногой костер и выволок из него тяжелую головню. Сзади, отдуваясь, тащился Кабани, повторяя все его движения.

— Ящик, — рявкнул опять Кабани и погрозил кому-то в черное небо пальцем. — На самом деле кто-то уже все выдумал, сложил в ящик, провертел дыру и ушел, — он помолчал, задумавшись, — ушел спать… Проходит мимо отец Кабани, закрывает глаза, сует руку в дыру, — Кабани посмотрел на свою руку, — х-хвать — мясокрутка для производства нежного фарша, хвать — горючая вода для произведения веселых фокусов… А она, понимаете, пьется… И пью. Опух весь, падаю все время. А мясокрутку дон Рэба забрал — государственных преступников… — Кабани показал, как прокручивают в мясорубке пальцы. — Сколько я на коленях простоял — не отдал.

Некоторое время Румата, посвистывая, смотрел на него, втягивая носом воздух.

— Синий стал, а? — робея, сказал Кабани.

Румата потянулся и пошел в кладовку. Там, между огромными кучами гнилой брюквы, поблескивал глиняными трубками громоздкий спиртогонный аппарат, удивительное творение средневекового гения. Румата поднял ногу в тяжелом сапоге и ударил шпорой по глиняным сочленениям, потом — обуглившимся бревном. Аппарат развалился и выплескивал из себя бурую зловонную жидкость, издавая при этом странное, почти органное звучание.