Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Когда жира много, накалять зубец не след, все равно остынет, — прорвался голос от бака.

— Вот он Будах-то… — радостно закричал монах издалека, из открытой двери камеры, — и ничего, не паленый… Кто сказал? Живой Будах-то… Чудненький… Еще и тебя, дон, отравит…

Монахи заржали, но Румата их не слышал. В диких звуках этого коридора слух давно уже выделял что-то, но что именно, Румата стал понимать только сейчас.

— Цыц, — рявкнул он на монахов и в тишине пошел на этот звук, ударил сапогом в дверь камеры и шагнул в полутьму навстречу не то реву, не то крику.

В камере чадили какие-то жаровни, болтались крюки, пружины, вертела, назначение которых Румата не знал. За кривым столиком сидел, заткнув длинными тряпочками уши, сутулый чиновник. Лоснящийся от пота палач, почти голый, в драном и пятнистом, будто салом пропитанном фартуке и в обрызганных пересохших сапогах тащил железный прохудившийся бочонок, в котором горели дрова, и через все это Румата увидел огромного Пампу, привязанного к ржавым кольцам за руки и за ноги вниз головой. Длинные белокурые волосы его были сожжены, борода тоже, из носа тянулась длинная загустевшая кровавая сопля, аж до подставленного внизу противня. Барон был абсолютно гол. Он первым увидел Румату и улыбнулся одновременно радостно и жалко. И тут же стал кашлять, выплевывая в противень кровавые сгустки.

Румата аккуратно закрыл за собой дверь, подошел сзади к палачу, аккуратно вынул один помпон, сунул ему в рот и хрястнул его висящим с потолка железным кольцом по затылку. Палач охнул, охватил голову и сел в таз. Румата развернулся, перерубил стол, за которым сидел чиновник. Тот тоже свалился, на четвереньках убежал в угол и лег там. Под громкую икоту палача Румата подтащил его к стене, пнул сапогом, встал на его спину, чтобы дотянуться, перерубил веревки на голых ногах барона. Тот обрушился на противень ногами и задом, сбил жаровню; горящие углы и поленья разлетелись по камере.

— Пива, — говорил Пампа, пока Румата перерубал веревки ему на руках, — пива, пива…

Он вскочил и запрыгал между горящими углями и поленьями, что-то разыскивая на полу.

«Не выдержал, безумен, — мелькнуло в голове Руматы, — ах!»

— А вот оно, — крикнул барон, достал из какого-то тряпья бочонок, кулаком выбил дно и, запрокинув над головой, стал пить. Струя с клокотанием вливалась ему прямо в глотку.

— Глаз выбили, — сказал палач, показывая Румате что-то на черной ладони.

Пампа глотнул еще раз и, привалившись к стенке, сказал:

— Наконец-то я нашел вас, благородный дон.

— А я-то, дурак, полагал, что я нашел вас, — хихикнул Румата.

— Именно я, — заревел барон, — когда я узнал, что вы арестованы, я перебил уйму Серых. Потом я бил каких-то черных, потом я побежал к этой тюрьме.

Говоря все это, барон прыжками передвигался между горящими поленьями и углями жаровни, укутывая чресла какими-то тряпками, выбрасывая палача из его фартука, все больше и больше превращаясь в знакомую Румате по истории скульптуру первобытного человека.

— Ну вот, — сказал барон, вытирая обгоревшую бороду ладонью и прихватывая с собой огромную ржавую костоломку, — теперь я готов следовать за вами. Было бы неудобно явиться к баронессе голым.

Коридор был пуст и опять ахал криками, стонами и плачем. Опять пробежал мальчик, захохотал, увидев барона, и с этим хохотом скрылся за углом. Там же, за углом, напротив двери, в которую вошел Румата, стоял высокий старик в чистой монашеской одежде, но с веревкой на шее, — другим концом этой веревки старик играл с толстым щенком, — чем-то он был похож на некормленую лошадь, лысый череп был в коросте. Старик ничего не сказал, и сам передал конец веревки Румате.

— А… Книгочей с собачьим именем, — засипел сзади Пампа.

Будах криво, по-птичьи поднял некрасивую свою голову, втянул носом воздух, вроде бы давая понять, что от барона воняет. И первым шагнул в темноту за дверь. И опять в темноте Румата услышал, или ему показалось, что услышал, про Фику рыжего и смех. В темноте Румата три раза стукнул ножнами о дверь.

Засов отворил толстый монах, он был один, второго не было, очередь качнулась и застыла. Румата схватил толстого монаха за воротник, опрокинул стол, дотащил до скамьи, где раздевались перед поркой доны, выхватил из сложенных одежд и оружия увесистый меч Кэу. Сам Кэу показался в конце длинного коридора, он как раз возвращался с порки, ковыляя на расставленных ногах. Он плакал глубоко и горько, как ребенок, придерживая сползающие штаны. Румата бросил меч Пампе. В фантастическом своем одеянии, с обгорелым лицом Пампа вызывал ужас. Румата проволок толстого монаха, открыл входную дверь, пнул сапогом туда в солнце и не ошибся. На монаха сверху сразу же рухнула ловчая сеть на быка. Со свинцовыми грузилами.

Разведя руками, чего, мол, только не бывает, Румата с Пампой и Будахом на веревке опять пересек канцелярию, спустился к низкой сырой двери, наступив на ведро, и обернулся. В эту дверь недавно вбегал монашек с ягодками.

Они оказались в узком садике, отгороженном от прочего мира высоким забором из кольев. Здесь в открытой будке ели и передыхали монахи, бил фонтанчик, цвели яркие цветы. В самой будке молодой монашек брил голову уже знакомому Румате чиновнику в мундирчике. Тому кто разбирался еще с поротым Кэу. Оба, открыв рот, уставились на Пампу. Секунда, и толстый бы заорал. Румата пустил стрелу из большого арбалета. Болт ударил дощатую дверь, пригвоздив ее к бревну будки.

Одновременно Румата засвистел. И свистел с переливом и пронзительно, пока в конце дворика не возникла телега с возницей в колодке.

Теперь они быстро пошли к телеге, у которой вился юродивый. Вместо отсохшей ноги у него было прилажено колесо.

— Еще раз нюхнешь, откручу голову, — заревел сзади Пампа, и Румата подтянул веревку Будаха на другое плечо.

— Ну нюхает и нюхает, ируканец… Злые они… — закипал сзади Пампа.

Частокол внезапно кончился, открылся двор, огромные ворота. И куча бессмысленно толпящихся и галдящих там монахов.

Румата кинул Пампе вожжи.

— Заплатите ему, дорогой друг, я нынче не при деньгах… — Пампа величаво развел руки над чудовищным своим нарядом.

— Да заплачу. Барон, но они закроют ворота…

— Один закроет, другой откроет, — захохотал Пампа, вдруг обнял Румату, как тому показалось, чтобы не расплакаться. Двумя ударами голой ноги сбил оглобли, вскочил на лошадь и, привычно раскручивая меч над головой, поскакал к воротам.

— Проткнут, проткнут, — кричал юродивый. И вдруг остановился и сел. Только через секунду Румата увидел, что он проткнут длиннющей стрелой.

Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах — на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, — и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.