Что скрывают красные маки

Но я не боюсь.

Потому что боюсь совсем другого: оказаться слабаком.

Если такое вдруг случится, черная дыра втянет меня обратно. Туда, где поджидают ржавые гвозди, готовые впиться в тело и мучить, мучить! В черной дыре не продохнешь. Сделаешь что-то не так, подумаешь – и вот уже тебя рвут на части гигантские лопасти. А обжигающе холодная материя плюется сгустками прямо в лицо.

Черная дыра никуда не делась: висит туманным облаком за спиной мамы и толстяка. Заняла место эстампа «Зимний вечер», а сам вечер куда-то исчез. Черная дыра – коварный и всесильный враг, невозможно ослушаться ее. Она отняла у меня птичку-красноголовку.

Она – враг.

Но и друг тоже. Я откуда-то знаю это. Случись что – она защитит меня от Осы, не позволит надавать тумаков и закатать в ковер. Случись что – она посадит в тюрьму толстяка Санжара и братьев Аббасовых, Улугмурода и Орзумурода, и… кого угодно!

Она может все!

– Ну, сынок, продолжай. – Санжар-ака ласково смотрит на меня.

– Расскажи все, что знаешь, солнышко, – подбадривает мама.

– Мы шли по улице. А потом Осу окликнули.

– Кто? – Карандаш участкового застыл над блокнотом в ожидании.

– Не знаю. Какой-то взрослый.

– Совсем взрослый? Или как Мухамеджан?

– Совсем. Но он не курил.

– Это тот человек, с которым вы должны были встретиться?

– Нет.

– С чего ты так решил?

– Линзу мне не отдали. Тот взрослый окликнул его, они пошептались, и Оса ушел с ним. Вот и все. Больше я его не видел.

– Мухамеджан что-то сказал тебе, прежде чем уйти?

– Ну… Сказал, чтобы я подождал его. А больше ничего.

– И ты…

– Подождал. Но он не вернулся. И я пошел домой.

Санжар-ака что-то старательно выводит в блокноте, пока мама не отрываясь смотрит на меня. Мама выглядит очень-очень печальной и даже испуганной. Что странно – ведь она не видит черной дыры, застывшей прямо за ней с разинутой, как у акулы, пастью.

А я вижу.

Мне хочется как-то успокоить маму, притянуть ее к себе якорными цепями и тонкими паучьими нитями. И еще чем-нибудь – вроде стебля татарской жимолости, легкого и гибкого, никто не разлучит нас, мамочка. Никто и никогда!

– Можешь описать того человека, сынок?

– Ну… На нем были черные брюки. И белый свитер. И волосы черные.

– Свитер?

Удивлен не только участковый, удивлена капля, снова повисшая у него на носу. Она вот-вот должна была упасть (ба-аац!), но теперь решила повременить. Так и качается на кончике, так и качается; я сказал что-то не то?

То, то, – щерит акулью пасть черная дыра.

– Ты не путаешь, сынок?

– Нет.

– Сейчас жарковато для свитера, а?

– Это был свитер. – Я продолжаю упорствовать. – С рисунком и надписью.

– Ты, конечно, их не запомнил.

– Почему? Запомнил. 1985 – это надпись.

– А рисунок?

– Цветок.

– Что за цветок, не помнишь?

– Ну… Он круглый. Лепестки тоже круглые.

– Мойчечак гули? Э-э… Ромашка?

– Круглый. С круглыми лепестками. Лепестков пять.

– Ну хорошо. – Санжар-ака сбивает каплю на носу карандашом. – Скажи, сынок, он кто? Ну вот я – узбек, вы с мамой – русские. А он?

– Он белый. А волосы – черные.

– Белый – это значит светлая кожа? Как у тебя?

– Белый – это белый. – Я – самый упрямый из мальчиков девяти лет.

– Хоп [15] , – сдается толстяк. – Выходит, он не узбек и не русский?

Ничего страшного участковый не сказал, но черная дыра уже нависла над мамой и вот-вот проглотит ее. Мне хочется закричать, но я даже не силах разлепить губы: верхняя и нижняя прибиты друг к другу ржавыми гвоздями, сколько еще гвоздей приготовлено для меня?.. Санжар-ака задает какие-то вопросы, но больше я не произношу ни слова. И черная дыра, успокоившись, отступает.

15

Ладно, хорошо (узб.).

– Ну, хватит, – говорит спасенная мама. – Не думаю, что мой сын знает больше, чем сказал.

– Наверняка знает. – Отвратительный толстяк подмигивает мне круглым карим глазом, мы еще не договорили, сынок. Но обязательно договорим.

Почему дыра не заберет его? Вот бы забрала! Я бы и пальцем не пошевелил, чтобы вытащить оттуда толстяка!

– Правда ведь знаешь, сынок? – Голос участкового звучит примерно так же, как звучал голос Осы, прежде чем тот отобрал у меня линзу.

Я изо всех сил трясу головой, что должно означать уже сказанное мамой. А может, что-то другое, из-за чего детей показывают докторам. Мне не хватает воздуха, точно! – гвозди не дают мне дышать. Скорей бы они вывалились, отстали от меня!

– Не возражаете, если мы встретимся еще раз, уважаемая? Ваш сын – ценный свидетель. Может так статься, что без него следствию не двинуться дальше. А мальчик он смышленый, большая умница. Это сразу видно. Жуда чиройли!

Красавчик, да! Только что толстяк едва ли не угрожал мне, а теперь заискивает. Запихивает каждое слово в невидимые куски кос-халвы, а сверху набрасывает горстями орехи и изюм. Но маму не проведешь:

– Хотите знать мой ответ? Ничего не получится. Он ребенок. И я никому не позволю травмировать его. Ведите свое… – тут она понижает голос, – свое следствие как хотите. А нас оставьте в покое.

– Но…

– И предупреждаю вас… Нас есть кому защитить, Санжар-ака.

– Я понимаю, да, уважаемая.

Счищая с длинных редких зубов ошметки кос-халвы, толстяк задом пятится к прихожей. Мама следует за ним. Они еще о чем-то говорят, стоя у двери, и это – странный разговор.

– Ты мужчина, – наставляет милиционера мама строгим голосом. – Так что не будь слабаком.

– Не буду.

– И сохрани тайну.

– Да.

– Не будешь?

– Нет.

– Сохранишь?

– Да.

Раз за разом они повторяют эти фразы, в одной и той же последовательности; меняются лишь интонации – от шепота к крику. Да-да, через минуту они уже кричат друг на друга. С такой яростью, что я плотно прижимаю к ушам ладони. Лишь бы не слышать этот крик. Но он никуда не девается, он продолжает звучать в моей голове.

Все это – в моей голове.