Что видно отсюда

Я стояла между Пальмом и оптиком. Пальм выглядел начищенным, лицо его было красным, светлые волосы прилизаны, только один вихор стоял торчком. Очень трудно было подойти к могиле Сельмы, это как брести по реке против течения. Пальм бросил в могилу розу, оптик и я бросили по горсти земли.

Потом вся деревня собралась в правлении общины. Я три дня пекла пироги во весь противень, теперь они, нарезанные на куски, горками лежали на высоких столиках, и мне было стыдно, что они уже зачерствели. Лавочник похлопал меня по плечу.

— Не расстраивайся, — сказал он. — Сельма умерла, тут не до лакомства, кусок в горло не лезет.

Мои отец и мать стояли за одним столиком, когда пришел Альберто. Он обнял мою мать за плечи. Я посмотрела на отца. То, что тебя больше не любит тот, кто долго тебя любил, не имеет значения только у разверстой могилы.

Я присела рядом с оптиком на пивную скамью у стены. По левую руку от него сидел Пальм со стаканом, и мы не знали, было ли в этом стакане что-нибудь еще, кроме апельсинового сока. Я склонила голову на плечо оптика, он прижался щекой к моей макушке. Мы выглядели как две совы, которые однажды все лето спали у нашей трубы, приклонившись друг к другу.

— Вот мы и остались совсем одни, — сказала я.

Оптик обнял меня и теснее прижал к себе.

— Никто не один, пока он может применить к себе местоимение «мы», — шепнул он и поцеловал меня в темя. — Выйду-ка я на свежий воздух, хорошо?

Я кивнула.

— Идем, Аляска, — окликнул оптик, и Аляска поднялась. Это требует времени, чтобы нечто столь крупное, нечто столь древнее поднялось на все четыре ноги.

Оптик пошел с Аляской на край деревни и дальше — в лес через ульхек и там улегся.

Он лежал в своем выходном костюме в старой, сырой листве. Аляска улеглась рядом с ним. Оптик скрестил руки за головой, смотрел в небо, разрисованное ветками и верхушками деревьев, и моргал от моросящего дождя.

И снова оптик вспомнил фразу, которой донимал себя и всех остальных: Если мы смотрим на что-то, оно может исчезнуть из нашего поля зрения, а если мы не пытаемся его видеть, это нечто не может исчезнуть. Его внутренние голоса никогда даже не пытались объяснить ему эту фразу — почему бы то ни было. Но теперь они заговорили. «Раз уж ты тут лежишь, мог бы заодно и умереть. Разницы-то теперь нет».

И тут оптик сел — так резко и ортопедически неграмотно, что боль пронзила его поясницу.

— Я понял, — крикнул он.

Аляска тоже села — вероятно, заметив, что это был торжественный момент.

— Все дело в разнице, — сказал оптик. — Смотреть на что-то означает отличать. — Он потрепал Аляску по голове. — Мне давно уже пора было догадаться, Аляска, хотя бы в силу профессии, — говорил оптик. — Слушай: когда мы не пытаемся отличить нечто от всего остального, что нас окружает, тогда это нечто и не исчезает. Потому что оно становится неотличимым. Потому что его не отделяешь от всего остального, оно всегда здесь, — сказал оптик, а поскольку он был так взволнован, то действительно спросил: — Ты понимаешь? — и удивился, что Аляска не ответила ему: «Конечно, я все понимаю, продолжай, пожалуйста».

Сельма не исчезнет, если я не буду пытаться ее видеть, думал оптик. И ему захотелось сейчас же побежать к Сельме, чтобы сказать ей это.

Совсем наоборот

— Я могу для тебя что-нибудь сделать? — спросила моя мать, когда деревня разошлась из правления общины. — Может, хочешь мороженого?

— Нет, спасибо, — сказала я. — Пойду немного прогуляюсь.

Я отправилась на край деревни, к Марлиз. Ее не было на похоронах. Я боялась, уж не случилось ли с ней чего, по своей воле даже она не решилась бы не пойти на похороны Сельмы, в этом я была уверена.

Я вошла через садовую калитку, мимо размокшей под дождем почты, вставленной между штакетинами; старательно обогнула пчелиный улей. Я даже не стала понапрасну звонить в дверь, а сразу свернула за дом, к кухонному окну, которое, как обычно, было открыто. Я заглянула внутрь. Сердце у меня тут же заколотилось, я быстро отвернулась и схватилась за сердце; успокойся, думала я, это не может быть всерьез. И потом снова заглянула внутрь.

Марлиз, в норвежском пуловере и в трусах, сидела на кухонном стуле. В руках она держала дробовик Пальма. Подбородком Марлиз опиралась на дуло.

— Марлиз, — сказала я через щелочку окна. — Ты же, надеюсь, это не всерьез?

Она ничуть не удивилась, услышав мой голос, как будто я простояла под ее окном уже несколько часов.

— Марлиз? Ты меня слышишь? И без тебя покойников хватает. Смерть в последнее время к нам зачастила. Я бы тебе настоятельно рекомендовала не кидаться ей на шею.

— Твои рекомендации всегда дерьмо, — сказала Марлиз.

Она сидела аккурат под тем крюком, на котором повесилась ее тетка, эта вечно брюзжавшая, нестерпимая личность.

— Откуда у тебя ружье Пальма?

— Пальм был пьян, — сказала она, — и спал так крепко, что я могла бы вынести все, что было в доме. А теперь иди отсюда. Пора с этим завязывать.

Марлиз коротко взглянула на меня, взгляд у нее был одичалый, как у Пальма в прежние времена.

Разумеется, подумала я. Пора с этим завязывать, если ты вечно недовольная скорбная Марлиз. Пора завязывать с тем, что ты все силы тратишь на то, чтобы никто не захотел к тебе зайти. Когда из всего, что тебя окружает, ты ничего не выбирал сам. Когда тебе ничего не нравится — ни рекомендации, ни блюда быстрой заморозки, ни идеи из магазина подарочных идей, — пора завязывать с тем, что все постоянно размыто, мутно.

Я всегда думала, что время проходит мимо Марлиз бесследно, потому что все дни Марлиз монотонны и неразличимы. Но это оказалось не так. Время проходило для нее очень даже ощутимо, но плохо было то, что оно проходило совершенно беспричинно.

Я прислонилась головой к откинутой створке окна:

— Впусти меня в дом, пожалуйста.

— Уматывай, — сказала она. — Вали отсюда.

Я вспомнила Мартина и то, что он написал мне в мой альбом со стихами. Он пролистал его до последней страницы и вывел своим старательным детским почерком: Я корешки пустил на самом кончике, чтобы никто не выпал из твоего альбомчика. Когда Эльсбет нас потом отослала к Марлиз, потому что кто-то же должен был проведать скорбную Марлиз, то Мартин показал Марлиз свою запись и добавил: «Совсем как ты, верно? Ты тоже пустила корни на самом конце деревни».

Марлиз тогда не поняла этого. Но Мартин был убежден, что Марлиз поселилась на краю деревни и просто обязана быть такой несносной, и даже специально была придумана такой, чтобы удерживать возможного преступника, который хотел напасть на нас исподтишка.

Я тогда попросила Марлиз тоже что-нибудь написать в мой поэтический альбом. Она неохотно раскрыла альбом и перелистнула запись оптика: Можно поток переплыть, можно горы взорвать, но чтобы тебя забыть — тому никогда не бывать. Перелистнула запись моего отца: Бурый медведь поселился в Сибири, в Африке львов и жирафов не счесть, дикий кабан роет землю Сицилии, а в сердце моем лишь тебе место есть. Она пролистнула запись Эльсбет: Радуйся везде, резвись в лесу и в доме, как уточка в воде, как курочка в соломе. И запись лавочника: Рвешься странствовать по свету? Но смотри не прогадай. Хорошо там, где нас нету, только дома сущий рай. И запись моей матери — не в рифму, но с чувством: Только любовь знает тайну, как становиться богаче, одаривая других. Она пролистнула запись Сельмы: Не каждый день воскресенье, не каждый день угощенье, но радость найди и в буднях, и счастье тебя не забудет. И потом, когда Марлиз, наконец, нашла чистую страницу, она вписала туда карандашом: Привет М.