Что забыла Алиса

И забеременеть нам удалось после первого же цикла. Такого вообще почти никогда не бывало! Что ж, мы были просто в экстазе. От счастья мы хихикали как дураки. Стоило нам посмотреть друг на друга, как мы начинали смеяться – так счастливы мы были. Вот доказательство силы позитивного мышления! Вот чудо современной науки! Мы очень почитали науку. Добрую старую науку. Мы очень любили своего врача. Мы очень любили даже ежедневные инъекции – ничего в них страшного не было, совсем не больно и уж вовсе не страшно!

От лечения мне не было ни грустно, ни противно. Наоборот, все было интересно и очень смешно!

Я презираю тех, прежних нас и в то же время любуюсь нами, потому что лучше мы уже не были. И что, считаю ли я, что все должны проживать в пессимизме, ожидая самого худшего, лишь бы только не выглядеть глупо? Я не переношу даже мысли о том, что мы могли обниматься, плакать, по-идиотски хихикать в телефон, будто играли в глупейшей комедии. Мы даже перебирали имена. Имена, подумать только! Сейчас, через много лет, я хочу крикнуть себе самой: «Кретины вы! Беременность еще не значит, что у вас действительно будет ребенок!»

Есть фотография нас с Алисой – мы стоим спинами друг к другу, многозначительно прижимая руки к животам. Мы хорошо выглядим. Я не изображаю глупейшую фальшивую улыбку – точнее, оскал, а глаза у Алисы не закрыты. Мы радостно взволновались, когда узнали, что наши сроки разделяют всего лишь несколько дней. «Они могут родиться в один день!» – говорили мы с круглыми от удивления глазами. «Они будут как близнецы!» – восклицали мы. В этой позе мы собирались фотографироваться каждый месяц, чтобы было видно, как растут у нас животы. Это было приторно до противности. Извините за резкие слова, доктор Ходжес. В какой-то момент мне захотелось стать хладнокровной и сердитой. Нужно дать мне столовую ложку паприки. Когда девчонками мы позволяли себе подобное словцо, именно так поступала наша мама. Мытье рта с мылом она считала негигиеничным. С тех пор стоит только мне произнести ругательство, как я ощущаю во рту вкус паприки. Когда я ругаюсь, Бен смеется. Я не умею ругаться. И Алиса не умеет. Это все из-за паприки. Думаю, мы кривимся, ожидая этого противного вкуса.

Вместе со мной Алиса отправилась на ультразвук, который делают на двенадцатой неделе, потому что Бен уехал в Канберру на автошоу. Мадисон была в детском саду, а Том с нами; он очень прямо сидел в коляске, сосредоточенно жевал сухарик и бдительно наблюдал за всем окружающим. Когда Том был совсем маленьким, его смех просто очаровывал меня. Иногда я проделывала такую штуку: с самым серьезным выражением лица вдруг, без предупреждения, надувала щеки и начинала мотать головой из стороны в сторону, как собака. Том думал, что это истерика. Он пристально смотрел на меня, в глазах плясали веселые искры, и, когда я начинала мотать головой, он откидывался в своей коляске и начинал громко, от души хохотать, хлопая ладошками по коленям точно так же, как папа Ник. Наверное, он думал, что так обязательно надо делать, когда смеешься. Во рту у него торчали два крошечных молочных зубика, и звук его смеха был сплошным наслаждением, точно хороший шоколад.

Алиса вкатила коляску с Томом в комнату, поставила ее в угол, я сняла юбку, легла на кресло. Я почти и не замечала женщины с тонкими, как пух, волосами и американским акцентом, которая втирала мне в живот холодный гель и что-то печатала на компьютере, потому что я переглядывалась с Томом, чтобы он опять засмеялся. Том глядел прямо на меня, весь замерев в предвкушении, а Алиса болтала с женщиной с пушистыми волосами о том, что погода скорее прохладная, чем теплая, хотя слишком холодной ее тоже не назовешь.

Женщина стучала на компьютере, двигая пластиковый датчик вперед и назад. Я бросила быстрый взгляд на дисплей и увидела свое имя в правом верхнем углу над каким-то лунным ландшафтом, который, очевидно, имел какое-то отношение к моему телу. Я ждала, когда женщина начнет показывать мне ребенка, но она молча барабанила по клавиатуре и хмурилась все больше и больше. Алиса вперилась в экран и кусала ноготь. Я снова взглянула на Тома, сделала круглые глаза, подняла подбородок и затрясла головой.

Том откинулся в коляске в экстазе веселья, а женщина, стараясь перекричать его, произнесла: «Извините, сердцебиение не прослушивается». У нее был мягкий южный акцент, как у Энди Макдауэлл.

Я не поняла, о чем она, потому что мы с Беном при первом же посещении врача уже слышали, как бьется сердце. Звук был необычный, жуткий, походил на цоканье лошадиных копыт, только под водой, казался ненастоящим, но и Бен, и врач были довольны и сияли радостными улыбками, как будто сами отвечали за это. Я подумала, что женщина с тонкими волосами жалуется на свое оборудование, и чуть не произнесла: «Ничего страшного», но посмотрела на Алису. Наверное, она поняла все правильно, потому что сжала кулак, поднесла его ко рту и, когда обернулась, чтобы посмотреть на меня, ее глаза покраснели и в них стояли слезы. Женщина прикоснулась к моей руке кончиками пальцев и сказала: «Мне очень жаль», как будто желая осторожно внушить мне, что стряслось что-то нехорошее. Я посмотрела на Тома, который, широко улыбаясь, сосал большой палец, подумала: «Скоро она опять это сумасшедшее дело сделает!» – улыбнулась Тому в ответ и спросила: «Что вы хотите сказать?»

Потом мне было даже стыдно, потому что я не задумывалась о собственном ребенке. Не нужно было забавляться с Томом, когда мой собственный бедный малыш пытался запустить свое сердечко. Я ощущала, что каким-то образом должно стать известно, что я не сосредоточилась. Нужно было не сводить глаз с экрана. Всеми силами помогать ему, умолять: «Бейся… бейся… бейся…»

Я знаю, что это нерационально, доктор Ходжес. Я знаю, что ничего не могла сделать.

Но я знаю также, что хорошая мать должна была сосредоточиться на сердцебиении своего ребенка.

Больше я никогда не строила для Тома эту глупую рожу. Иногда я думаю, не забыла ли этого его детская память. Бедный маленький Том. Бедный маленький заблудившийся астронавт…

– Помнишь? – спросила Элизабет. – Помнишь ту женщину с пушистыми волосами? Том тогда весь перемазался в своем сухарике. День был жаркий, но парило, а на тебе были брюки защитного цвета и белая майка. По дороге домой ты остановилась на заправке, а когда вернулась в машину, мы с Томом громко рыдали. На заправке ты купила «твикс», отломила нам по кусочку, мужчина за тобой ждал своей очереди заправиться и нажал на клаксон, а ты высунула голову из окна и прикрикнула на него. Я тогда загордилась, что ты умеешь кричать.

Алиса старалась вспомнить. Ей очень хотелось вспомнить этот случай. Казалось, забыв его, она подвела Элизабет. Она напрягала все силы ума, подобно штангисту, стараясь поднять то, что мертвым грузом лежало на самом дне памяти.

Ей представлялось, как маленький ребенок смеется, сидя в коляске, как Элизабет плачет в машине, как мужчина сердито жмет на гудок, но она никак не могла бы сказать, что это было – воспоминание или картинки, которыми ее воображение иллюстрировало рассказ Элизабет. Она не ощущала их воспоминаниями; они были для нее ненастоящими, ускользали, не связывались ни с чем.

– Ну, вспоминаешь? – спросила Элизабет.

– Так, смутно… – ответила Алиса, не желая разочаровывать Элизабет – такая надежда светилась у той в глазах.

– Вот! Хорошо, я думаю…

– Жалко… – сказала Алиса.

– Чего? Ты здесь ни при чем. Не нарочно же ты ударилась головой в спортзале.

– Я не об этом. Твоего ребенка жалко…

12

Алиса старалась угадать, что бы такое правильное сказать дальше. На языке висело: «А после этого ты пробовала забеременеть?» – но это было бы все равно что брякнуть: «Не вешай носа! Двигайся дальше!»