Чтоб услыхал хоть один человек
Шрифт:
Я понимаю, что современники не в состоянии понять, что представляет собой «неосенсуализм». Например, «Испанская семья» Сато Харуо до сих пор не утратила новизны. Тем более, когда это произведение печаталось в журнале «Сэйдза». Но новизна его нисколько не взволновала литературные круги. Может быть, поэтому сам Сато сомневается в новизне своего произведения, а затем и в том, достойно ли оно положительной оценки. Подобные факты существовали, разумеется, не только в Японии, но и в других странах. Но наиболее ярко они проявились именно здесь.
Я много раз повторял, что никогда не говорил: пишите лишь «бессюжетную прозу». И, следовательно, не стою на позициях, прямо противоположных тем, которые занимает Танидзаки Дзюнъитиро. Я призываю лишь к тому, чтобы признавалась значимость и «бессюжетных» произведений. Если найдутся люди, не согласные с этим,
Я слышал, что существует такой метод лечения истерии: предложить больному писать или говорить все, что ему хочется, и подумал, что рождение литературы – это не шутка – произошло, в частности, благодаря истерии. Любой архан в определённой мере истерик. Поэты имеют гораздо большую склонность к истерии, чем обычные люди. Эта истерия уже три тысячи лет доставляет им страдания. Некоторые из них умерли от неё, другие – сошли с ума. Но благодаря истерии поэты воспевали свою радость и свою печаль – мы имеем все основания думать так.
Среди мучеников веры и революционеров немало мазохистов, а среди поэтов – истериков. «Состояние, когда писать не можешь», – это состояние одного из персонажей мифа, который в дупло дерева прокричал: «У короля ослиные уши». Не будь такого состояния, не родилась бы, по крайней мере, «Исповедь глупца» (Стриндберг). Более того, бывали эпохи, когда истерия господствовала. В одну из них родились «Вертер» и «Рене». Если взять Европу, то к этим периодам можно отнести крестовые походы, но это, пожалуй, уже не входит в круг проблем «литературного, слишком литературного». С давних времён эпилепсию называют «святой болезнью». По аналогии истерию можно назвать «поэтической болезнью».
Было бы комичным рассматривать Шекспира и Гёте как людей, подверженных истерии. Это значило бы оскорбить их величие. Ведь великими, помимо истерии, их сделала сила воображения. Сколько раз у них случилась истерия – это проблема психологов. Наша же проблема – сила воображения. Работая над этой статьёй, я неожиданно увидел в девственном лесу безвестного поэта, бьющегося в истерии. Видимо, он был объектом насмешек обитателей своей деревеньки. Но лишь сила его воображения, форсируемая истерией, изольётся, подобно роднику, на будущие поколения.
Я не поклонник истерии. Муссолини, превратившийся в истерика, стал опасен в международном масштабе. Но как бы сократилось число радующих нас литературных произведений, если бы никто из их создателей не был подвержен истерии. Только поэтому я хочу оправдать её – истерию, ставшую привилегией женщин, но на самом деле знакомую любому человеку.
В конце прошлого века в литературе наступила эпоха истерии. Стриндберг в «Синей книге» назвал эту эпоху «творением дьявола». Мне, конечно, неизвестно, творение она дьявола или бога. Но всё равно любой поэт подвержен истерии. То, что Толстой, как видно из «Биографии» Бирюкова, в полубезумном состоянии бежал из дому, почти ничем не отличается от поступка одной больной истерией женщины, о которой недавно писали у нас газеты.
Помнится, Симадзаки Тосон называл себя «военным корреспондентом жизни» [38] . А недавно я услыхал те же самые слова, которые Хироцу Кадзуо адресовал Масамунэ Хакутё. Я, в общем, понимаю смысл употреблённых этими писателями слов «военный корреспондент жизни». Видимо, они противопоставлены слову «обыватель», изобретённому совсем недавно. Но, строго говоря, далеко не каждый, рождённый в нашем бренном мире, может стать «военным корреспондентом жизни». Хотим мы того или нет, жизнь превращает нас в «обывателей». Хотим мы того или нет – заставляет бороться за существование. Одни во что бы то ни стало стремятся одержать победу. Другие занимают оборонительную позицию, выслушивая сарказмы, остроты, восхищения. Есть, наконец, и такие, кто «бредёт по жизни», лишённый чётких убеждений. Но каждый из них фактически, хочет он того или нет, «обыватель». Персонаж человеческой комедии, над которым властвуют наследственность и среда.
38
Военный корреспондент жизни. – Симадзаки Тосон называл себя так, говоря, что жизнь – поле сражения и там тоже нужны свои военные корреспонденты.
Некоторые торжествуют победу. Другие – терпят поражение. Но и те и другие, в общем, мы все, пока живы, «приговорены к смертной казни, исполнение которой отсрочено», как сказал Патер. Мы сами вольны выбирать, как распорядиться этой отсрочкой. Вольны? Насколько вольны – это ещё вопрос. Мы появились на свет с уже определённой судьбой и сами не в состоянии осознать, что нам предначертано ею. Древние объясняли это словом «карма». Современные идеалисты, как правило, нападают на карму. Но их знамёна и копья демонстрируют лишь, насколько они энергичны. Демонстрировать свою энергию имеет, конечно, смысл. Речь идёт не только о современных идеалистах. Мы ощущаем могущество и в энергии Карнеги. Без такого ощущения никто не захочет читать его повествования о бизнесменах и политиках, обязанных своими успехами только себе. Однако карма не стала от этого менее угрожающей. Энергию Карнеги породила его собственная карма. Мы все обязаны склонить голову перед ней. Если нам, или, по крайней мере, мне, небом будет ниспослано смирение, ответственна за это только карма.
Мы все в той или иной степени «обыватели». И поэтому сами поклоняемся более удачливым «обывателям». Наш идол – бог войны Марс. Оставим в стороне Карнеги – «сверхчеловек» Ницше, соскреби с него налёт, окажется всё тем же Марсом, правда, в другом обличье. Не случайно Ницше с таким восхищением говорит о Цезаре Борджиа. Масамунэ Хакутё в «Мицухидэ и Сёха» заставляет «обывателя» из «обывателей» Мицухидэ издеваться над Сёхой. (Нужно сказать, что было бы парадоксальным называть Масамунэ Хакутё «военным корреспондентом жизни»…) Я не собираюсь насмехаться над Мицухидэ. Хотя мы сплошь и рядом, не задумываясь, рассыпаем насмешки.
Человеческая трагедия, а может быть, комедия, таится в том, что нельзя быть только «военным корреспондентом жизни». Она таится в том, что любой человек несёт карму «обывателя». Но искусство не есть жизнь. Вийону, чтобы оставить нам свою лирику, потребовалась цепь «бесконечных поражений». Пусть терпит поражение тот, кто терпит поражение. Возможно, он пренебрегал социальными обычаями, то есть моралью. Пренебрегал законами. Пусть ещё больше пренебрегал он социальными условностями. Вина за пренебрежение всем этим ложится, разумеется, на него одного. Социалист Бернард Шоу в своей «Дилемме врача» вместо спасения аморального гения предлагает спасти заурядного человека. Нужно сказать, что позиция Шоу, во всяком случае, рациональна. Мы любим рассматривать в музее упрятанное за стекло чучело крокодила. Но нет ничего удивительного в том, что все силы отдаём не спасению крокодила, а спасению осла. Именно поэтому и общество защиты животных не доводит своего великодушия до того, чтобы защищать хищных зверей и ядовитых змей. Но это, так сказать, вопрос home rule [39] в человеческой жизни. Скажу ещё о Вийоне: хотя он и был первоклассным преступником, но был и первоклассным лирическим поэтом.
39
Здесь: семейная традиция (англ.).
Одна женщина заявила: «Счастье, что в моей семье нет гения». Причём в слово «гений» она не вкладывала никакой иронии. Я тоже удовлетворён тем, что и в моей семье нет гения. (Разумеется, я не собираюсь считать аморальность обязательной принадлежностью гения.) Среди жителей деревень и городов во все времена было больше тех, кто обладал добродетелью «обывателя», чем гения. Рыжеволосые, пользуясь определением «как человек», среди гениев всех времён видят и тех, кто обладал добродетелью «обывателя». Но я не верю в такое идолопоклонничество. Я не говорю о Вийоне «как художнике», даже Стриндберг «как художник» стоит того, чтобы его читали взахлёб. Но Стриндберг «как человек» гораздо менее подходит для общения, чем уважаемые мной критики х-, у-, z-куны. Следовательно, к проблемам литературы неприложимы слова: «посмотрим на этих людей». Скорее уж другие: «посмотрим на эти произведения». Но прежде чем скажут: «посмотрим на эти произведения», проходит, подобно полноводной реке, не один век; до этого же никто не обратит на них внимания. Потом пройдёт ещё сколько-то веков, и эти произведения, как охапку соломы, бросают в реку забвения. Если не верить в «искусство для искусства» (это убеждение ничуть не противоречит тому, что писать приходится и для того, чтобы поддержать своё существование, но не только для этого), то создание стихотворений, как говорили древние, ничем не отличается от возделывания поля.