Чтобы люди помнили
Шрифт:
Его лишили в своё время квартиры, работы, а следовательно, и средств к существованию. И, конечно, мы, его две сестры, стараемся, как можем, материально поддержать его, но есть ещё и чисто мужское самолюбие, поэтому состояние брата моего на грани, и я Вас прошу, Леонид Ильич, дорогой и добрый человек, помогите моему брату и „на всю оставшуюся его жизнь“ загрузите его работой по созданию новых, интересных картин.
Я мечтаю попасть к Вам на личный приём, где я смогла бы Вам рассказать очень многое, но, говорят, это невозможно.
С гл. ув. к Вам и с нетерпением ожидающая Вашего решения.
Абрамова.
P.S. Извините, пожалуйста, я не написала главного: а почему я обращаюсь к Вам с просьбой, а не сам Параджанов?
Дело в том, что брат мой после всего пережитого замкнулся,
Я не хочу видеть всего этого, зная его как человека очень одарённого, талантливого и таким образом наказанного, и очень переживаю и страдаю за него…»
Письмо спустя неделю после отправки достигло Старой площади. Однако на стол Брежнева оно не попало. Секретарь по работе с почтой, ознакомившись с ним, переслал его в Госкино, председателю Ермашу. Тот в свою очередь дал поручение своему заместителю Павленку разобраться. Павленок разобрался: вызвал в Москву автора письма — сестру Параджанова, переговорил с ней и заверил, что против работы её брата в кинематографе возражений нет. На этом аудиенция закончилась. Сестра уехала, Параджанов так и остался без работы. Формальность была соблюдена. И всё же вечно такая ситуация продолжаться не могла. Зная характер Параджанова, его друзья понимали, что рано или поздно что-то обязательно должно произойти. Либо ему наконец дадут работу, либо он сотворит что-то из ряда вон выходящее. Подтвердилось последнее.
В октябре 1981 года Параджанов оказался в Москве у своих знакомых. Несмотря на то что приезд старались держать в секрете, это не помогло. Вскоре о том, что Параджанов гостит в столице, стало известно многим, в том числе главному режиссёру Театра на Таганке Юрию Любимову. И он пригласил Параджанова к себе в театр, на генеральный прогон спектакля «Владимир Высоцкий». Так как с покойным поэтом и артистом Параджанова при его жизни связывали дружеские отношения, отказаться от этого приглашения он посчитал неэтичным.
На этом прогоне присутствовали многие деятели литературы и искусства, а также представители Министерства культуры и органов КГБ. Когда спектакль закончился, началось его бурное обсуждение, в которое свою лепту внёс и Параджанов. Выйдя на сцену, он весьма толково разобрал все сильные и слабые стороны постановки, дал режиссёру несколько дельных советов. Однако в конце выступления не сдержался. «Юрий Петрович, — обратился он к Любимову, — вы сильно не расстраивайтесь. Если вас за этот спектакль выгонят с работы, то вы не пропадёте. К примеру, я уже несколько лет сижу без работы и — ничего. Живу, как видите. Правда, мне помогает сам папа римский, который посылает мне алмазы, а я их продаю…»
После этих слов в зале возникло оживление, которое вдохновило Параджанова на ещё более смелые заявления. Короче, он разошёлся не на шутку и принялся костерить на чём свет стоит советскую власть, называя её фашистской. Мол, лучшие люди отечества гниют в тюрьмах и лагерях, а «пыжиковые шапки с Лубянки» никак не могут успокоиться — даже сюда, в театр, заявились. Естественно, что после такого выступления пребывание Параджанова на свободе вновь оказалось под вопросом.
Москва потребовала от Тбилиси «разобраться» с Параджановым. Грузинские власти отреагировали оперативно. На режиссёра вновь завели уголовное дело — теперь его обвиняли в даче взятки. Причём повод к этому обвинению он вновь дал сам. Его племянник Георгий не сумел сдать экзамены в театральный институт (в сочинении о Павке Корчагине допустил аж 63 грамматические ошибки), и Параджанову пришлось искать возможность пропихнуть родственника в вуз по другим каналам. В итоге он подарил председателю приёмной комиссии фамильное кольцо с бриллиантом, и парня зачислили в институт. Но Параджанов при этом стал чуть ли не на всех углах склонять институтских мздоимцев. Естественно, вскоре об этом стало известно органам, и они проверили информацию. Так всплыло дело о взятке. Сначала милиционеры сняли показания с Георгия, а затем показали протокол этого допроса Параджанову. При этом следователь намекнул режиссёру, что может замять дело всего лишь за 500 рублей. Параджанов не почувствовал в этом предложении никакого подвоха и
согласился заплатить отступного. 11 февраля 1982 года он запечатал деньги в конверт и отправился к аптеке возле Александровского сада, где у него была назначена встреча со следователем. Там его и арестовали. В тот же день в его доме был произведён обыск, во время которого милиционеры перевернули всё вверх дном — искали мифические драгоценности. Правда, неизвестно какие: то ли отца Параджанова, то ли папы римского. Естественно, ничего они не нашли. Но суд над Параджановым состоялся. Он проходил в тбилисском Доме искусств через год после ареста Параджанова (всё это время тот сидел в следственном изоляторе). Режиссёру дали пять лет тюрьмы, но условно. На смягчение приговора подействовало то, что за подсудимого заступились его друзья, в частности поэтесса Белла Ахмадулина. Она была в хороших отношениях с руководителем Грузии Эдуардом Шеварднадзе и написала ему письмо с просьбой посодействовать смягчению наказания. Мол, второго срока в лагере он не переживёт. И письмо возымело действие.Рассказывает Д. Шевченко:
«Грозный поначалу суд, получив новое указание из столицы, в одночасье изменил тон. Прокурор в перерыве между заседаниями подошёл к Параджанову и на ухо сообщил, что срока не будет. „Только, пожалуйста, Сергей, не устраивайте публичного спектакля“. Но тот не послушал.
Перед объявлением оправдательного приговора Параджанов вдруг потребовал слова и заявил, что милиционер, охраняющий его, разительно похож на Наполеона. „Ну-ка, сделай голову так, а теперь руки. Наполеон!“ Судья обиделся. „Принесите килограмм лаврового листа, — потребовал Параджанов. — И белую простыню“. — „Зачем?“ — „Вы вылитый Нерон“. По залу прошёлся смешок. Покончив с Нероном и Наполеоном, этот обличитель „советского фашизма“ вдруг заговорил о том, что он — настоящий ленинец и единственный режиссёр, который может снять достойный фильм о вожде, великом мученике.
Затем началось несусветное. Слово взяла мать Гарика, Анна Параджанова, и потребовала объяснить ей, зачем у брата в комнате произвели обыск. Ведь он недавно освободился, приехал из лагеря в кирзе и бушлате, денег ни гроша. Пятьсот рублей, которые фигурировали в деле, дала ему она. „Он — нищий. У него даже белья собственного нет. Серёжа носит фланелевые трусы покойной нашей матери Сиран…“
Зал замер.
„Что ты несёшь, — взорвался Параджанов, — ведь в зале женщина, за которой я ухаживаю…“
И лишь несколько близких людей, в том числе сидящая вся в слезах Софико Чиаурели, поняли, что с Параджановым неладно, что-то надломилось в Сергее.
Гарик не видел, как дядю освобождали в зале суда. Он убежал из города и вернулся, только когда Сергей немного успокоился.
— До конца дней Сергей не мог забыть мне моей подлости, — признался в разговоре со мной Георгий. — Попрекал, что посадил его в тюрьму. Со временем, конечно, он простил меня. Но часто, особенно когда мы ссорились, говорил: „Когда умру — не смей подходить к моему гробу…“»
Самое удивительное, но спустя каких-нибудь два года Параджанову разрешили вернуться в кинематограф. И произошло это в той же Грузии. Стоит отметить, что незадолго до этого Параджанов обратился к первому секретарю ЦК КП Армении Демирчяну с просьбой разрешить ему снять в Армении народный эпос «Давид Сасунский», но тот ему в просьбе отказал. Вот тогда руку помощи режиссёру протянули со студии «Грузия-фильм». В итоге вместе с известным актёром Додо Абашидзе Параджанов снял свой третий шедевр — фильм «Легенда о Сурамской крепости». В основу фильма была положена старинная грузинская легенда о том, как некий юноша по имени Зураб дал согласие замуровать себя в стену Сурамской крепости, чтобы она смогла выстоять против натиска врага.
Рассказывает Л. Григорян:
«Если поэтика „Цвета граната“ явилась глубокой антитезой „Теням забытых предков“ по характеру своего поэтического языка, то „Легенда о Сурамской крепости“ предстаёт как ветвь из единого корня. Но есть при этом и разница. Принципиальное, даже порой экстремальное утверждение „антикино“, столь ощутимое в „Цвете граната“, оживлено здесь динамикой кинематографических решений, как бы смягчающих монументальную статичность и архаическую условность предыдущей работы.