Чудесные знаки

Она рассмеялась. Это ведь в детстве кажется, что вещи с нами дружат. А на самом деле мы и здесь одиноки. Мы и здесь одиноки.

Но все-таки что-то вроде нежности у нее было к этим машинам. Да, было.

Она попробовала уснуть, откинув голову на спинку сиденья. Но шея устала. И рот не закрывался. «Как же я должна сейчас глупо выглядеть!» — решила она.

Она казалась себе слишком большой для этой машины. Как кто? Тут должно быть какое-то воспоминание. Она немного напряглась — неужели все! Не будет больше воспоминаний? Память стала белой и спокойной? Нет, там, вдалеке, что-то теплое, золотистое… Она с любопытством вглядывается. Ну хоть бы она сделала радостный рывок к этому теплому и золотистому! Нет, она равнодушно на него взирает. Это не ее воспоминание. И не ее потеря. Но все-таки она посмотрит на него.

Там, вдалеке, как чужая, сияла Алена Тамаева. Это была девочка очень большого роста — почти двух метров. И в то же время по уму — маленькая и веселая. Она была дочь богатых родителей. Замечательная красавица — она была смуглая, как мулатка, скуластая, у нее были черные пышные волосы и серые глаза красавицы. Она была настолько смуглой, что вокруг красивого рта у нее была полоска как бы изморози, как бы она сама не переносила бремени такой смуглоты и в знак протеста обвела рот бледной полоской. Можно было просто ахнуть от такой красавицы, но сама Алена относилась к своей красоте крайне жестоко и расточительно. Она носилась по коридорам их крошечного института, и коридоры дрожали от шалостей двухметровой золотистой плоти, которая вела себя, как пионер на перемене. И потому, что она сама не хотела быть красавицей, ее никто и не считал красавицей, а так и считали — вот несется Алена Тамаева. Так вот эту Алену она очень любила. Не то что любила. Она могла по нескольку месяцев не замечать ее, но всегда наступал момент, когда они подходили друг к другу и начинали плести чушь и хохотать хохотом, не зависящим от них. Словно сквозь них пропускали электрический ток. Когда в жизни было что-нибудь приятное, благополучное, намечались солнечные просветы, с Аленой было приятно дружить. Потому что сама Алена покорно выполняла все требования времени, и единственным ее недостатком было — экзотическая красота, с которой, впрочем, она успешно боролась. Ей было семнадцать лет, и в этом году она, наконец, рассталась с девственностью. Она очень переживала, что все, узнав, что она еще не знала мужчину, бросали ее, и была благодарна тому, кто наконец решился приобщить ее к жизни. Ну а если бы в моде были строгие нравы, она была бы строгой хохотуньей.

Вот такое ее посетило воспоминание и ушло. «Я ведь любила их всех», — подумала она.

И еще подумала: «Кто бы мог подумать, что моим последним воспоминанием будет-эпизодическая Алена Тамаева».

Потом она выкурила сигарету, машинально отметив, что в пачке осталось еще три. Она не бросила сигарету на пол, а нашла на приборном щитке пепельницу и сунула окурок туда.

Когда стенки совсем сжали ее и дышать стало больно и сердцу стало трудно стучать, она подняла глаза и увидела небо. Большой черный квадрат неба раскинулся над ней и глядел на нее свежим своим ночным лицом, и маленькие звезды лепетали что-то. Их слабенькие голоски звенели, беспорядочно сбивались и звали ее. Она потянулась к ним. Она долго не двигалась, и тяжелым был ее подъем. Но она встала и свободно достала до неба своим лицом. Она слегка качнулась на глиняных ногах, но удержалась и с нежностью приоткрыла рот, готовясь выдохнуть слова любви. Но звезды ахнули, и сердито заверещали от ее вида, и стали больно колотить своими остренькими ручками-ножками в ее большое, заплаканное, размытое лицо. Они совсем одурели, слабенькие, от тяжелого перегара водки и беды, и все дружно навалились, чтоб столкнуть ее обратно.

Они искололи ей губы до крови. Тогда она заплакала, потому что они не хотели быть с ней, а только сверху манили ласково, а сами прогоняли опять на страшную, разрушенную землю, где никто не хотел, чтоб она жила. Она зажмурилась, чтоб больше никого не видеть и чтоб остановить слезы, которые надоели ей за ночь.

Когда она открыла глаза, она увидела, что в окно смотрит кто-то. Он нагнулся и прислонился лицом к стеклу, расплющив об него нос и щеки. Она тоже стала смотреть и тоже прислонилась к стеклу со своей стороны. Так они прислонились глазами друг к другу, и она ничего не увидела в тех глазах. Они были белые.

Человек дернул плечами и ушел. Потом был черный провал, никто не шел. Потом по дороге пробежал человек. Он бежал медленно и устало, а за ним шел другой человек, легкой, смеющейся и жестокой походкой. Она следила за ними, пока их было видно, а потом их уже не было видно.

Она знала, что водитель ее бросил.

«Утром придет настоящий хозяин машины, — подумала она, — сдаст меня в милицию. В милиции тепло. Люди».

Он пришел через много времени. Было очень темно. Было еще темнее, чем в начале их знакомства. Он научил ее, как открыть машину, и она суетилась и не понимала, а потом бросила суетиться и уставилась на его бороду. «Но ведь я не должна радоваться ему». И сразу же сосредоточилась и правильно на все нажала, и дверца открылась. Она немножко удивленно следила, как он садится в машину, как нарушает покой холодного и ласкового пространства, в котором она с таким трудом научилась жить одна, но все-таки научилась, а он одним сильным смелым движением вторгся в это пространство, и сразу же она обрадовалась, что вторгся, значит, зря старалась, приспосабливалась, все равно одна не смогла бы… Ну, значит, он сел в машину и долго не мог ее завести. Ей захотелось на один миг припасть лбом к его плечу (раз он вернулся), но она благоразумно сдержалась и отодвинулась еще дальше. Он заметил это движение и внимательно посмотрел на нее. Наконец он завел машину, и они поехали.

— Так куда же вам ехать? — спросил он.

Она думала, что они так давно знакомы, что уже по-другому надо говорить, а он этим вопросом отшвырнул ее назад, на обочину дороги, не подобрал… на дороге. Он остался на дороге.

На дороге остался лежать. На спине. Лицо мертвое сразу.

Сначала недолго живое, а потом сразу мертвое надолго. Он остался лежать. А они не остались. Ни на одну минуту у них не возникло мысли остаться.

Она покорно сказала про Востряково, и что можно ее отвезти на вокзал какой-нибудь. Тут он вспомнил, что Востряково — это где-то здесь, близко, надо только найти на карте. Он остановил машину и стал искать карту. Он не знал, есть тут карта или нет. Он включил свет в машине, но из деликатности старался не смотреть ей в лицо. Он догадался, что она думает, что плохо выглядит, и не хотел огорчать ее.

Она тоже не смотрела ему в лицо, словно они сговорились не показывать лиц. Она только на руки его смотрела, как они делали неточные движения, открывая коробки, ящички. Наконец он нашел карту и предложил ей разобраться по карте, найти свой дом. Она наотрез отказалась. Она никогда не понимала, как это по карте можно что-то найти. Он один долго смотрел в карту, наконец что-то там разыскал и повеселел. Он вновь завел машину, и они выехали на большую дорогу, где их тут же остановило ГАИ. ГАИ забрало у него документы и ушло в свою нелюдскую будку, висевшую над ночной землей, как ядовитый оранжевый шар. Он посидел, выпрямившись и сосредоточенно глядя перед собой, словно вспоминая свое имя, потом повернул к ней лицо и впервые посмотрел на нее прямо. Ничего не оставалось, как ответить ему таким же долгим взглядом. Он принял ее взгляд, улыбнулся и открыл дверцу. Потом он пошел следом за ГАИ. Она успела разглядеть, что глаза у него светлые, продолговатые. Он очень скоро вернулся и стал что-то искать.

— Что вы ищете? — спросила она.

— Технический паспорт, — сказал он. Он опять перерыл все коробки, какие нашлись, он обыскал буквально всю машину. Паспорта нигде не было.

— Не мог же он ездить без паспорта, — бормотала она, искоса наблюдая за соседом.

— Мог, я думаю, мог… — ответил тот, потом вдруг глубоко, прерывисто вздохнул и замер, как давеча, когда вспоминал свое имя.

Он вдруг засмеялся и поднял тяжелую неточную руку, словно забыв, зачем поднимает ее, он потянулся к зеркальцу. Ей показалось, что он хочет посмотреть на свою бороду, потому что все это время она втайне думала о том, как не идет ему борода. Но он отцепил от стекла какую-то бумажку и побежал к будке ГАИ.

Скоро он вернулся, и они поехали дальше.

Они свернули на какую-то боковую дорогу, она не успела разглядеть указатель, но думала, что он знает, куда едет. Она ошиблась. Они заблудились. Они все время выезжали на кольцевую дорогу, словно какая-то сила не хотела выпустить их, пока они… пока они… И они неслись по ней вслепую, отчаянные и упрямые, а внизу, вдалеке, как в горсти, мерцала спящая Москва.

— Я могу на вас жениться, — однажды сказал он.

Иногда им навстречу мчались огромные рабочие машины, они грохотали и сверкали. А так было тихо и безлюдно.

Последняя благоразумная попытка остановить их осталась далеко позади. Этот человек из ГАИ пытался удержать их слабыми руками, наивными хитростями, но они вырвались и вот — мчатся…

Если они съезжали на какую-нибудь из дорог, то та вела в деревню, где глухо спали в черных жалких домах, а бледные поля под плоским небом мучили усталое сердце.

Они въехали в какой-то лес. Черный лес в сером снегу стоял спокойно и мертво. В нем было терпение, одно лишь терпение. В нем совсем не было никакой надежды. Но он не тосковал о ней. Он не знал о ее существовании. За лесом лежало снежное пространство, и из него в небо был направлен прожектор. От этого в небе получилась серая дыра, как водяной развод на беленом потолке. Потом снова был лес, скованный терпением, а на краю его стояла громадная грязная машина с чудовищным костистым прицепом, словно это гигантское мертвое существо, наполовину показавшее уже свои кости. Под машиной слабо тлел огонь.

И она поняла, почему он все еще не бросил ее. Он знал, что никого больше не осталось на земле, кроме них двоих. И даже если им навстречу неслись машины, то это были пустые, неуправляемые машины, сорвавшиеся с тормозов от горя и одиночества и летящие в никуда.

Она придвинулась к нему чуть ближе, чтоб почувствовать слабое тепло, шедшее от него. И тут же отстранилась и стала смотреть в окно.

— Я могу на вас жениться, — упорно повторил он, и на этот раз она посмотрела на него и вздрогнула, увидев, с какой ненавистью он смотрит на нее. Она притворилась спящей.