Чудесный сад

Хан движением руки отстранял лакомства и время от времени взглядывал по сторонам так, что у всех от ужаса холодела в жилах кровь.

Как раз в это время и появился перед разубранной ханской юртой весёлый мальчишка с нищенской сумой, босой, оборванный, худой, как обглоданная кость.

— Что шатаешься где не следует? — напустились на него стражники. — Что надо?

— Я пришёл рассказать хану сорок небылиц, — бойко отвечал мальчуган.

Много видели стражники на своём веку зла и крови, а и то пожалели малыша.

— Уходи, глупый, подальше от беды! Без тебя полны зинданы. Или жизнь надоела?

— Лучше день быть скакуном, чем шесть лет клячей, — подмигнул стражникам оборвыш.

— И ты нисколько не боишься хана? — удивились воины.

— На смелого не посягнёт и албасты! — улыбнулся мальчик.

И его ввели в ханскую юрту.

Хан кинул взгляд на изорванную шапчонку, на чёрные, в цыпках ноги мальчишки, и губы его задрожали от гнева.

— Ты осмелился в своём отрепье показаться на глаза хану? Да я ногтем, как блоху, раздавлю тебя!

— Не горячись, тахсыр, — глядя прямо в лицо хану, сказал маленький нищий, — дело торопливого кончается позором. Будет куда лучше, если, выслушав мои небылицы, ты велишь выдать мне мешок золота.

Хан в ярости откинулся на подушки и зловеще прошипел:

— Коли так, говори. Я слушаю.

И мальчик начал:

— Лет за семь до того, как мне родиться на свет, пас я табун моего двенадцатого внука.

Как-то глубокой ночью погнал я лошадей на водопой. Вовсю сияло солнце и было так жарко, что у птиц дымились крылья и пылали хвосты. Поэтому я нисколько не удивился, когда увидел, что вода в озере замёрзла до самого дна.

Принялся я было рубить лёд топором. Но топор мой с первого удара разлетелся вдребезги, а лёд не подался ни на волос. Что, думаю, делать? И тут меня осенило!

Скинул я с плеч голову, ухватился покрепче за шею и давай колотить лбом по льду. Через некоторое время продолбил-таки прорубь. Да такую большую, что в неё свободно можно было просунуть мизинец. Из этой-то проруби и напился сразу весь мой табун, а было в нём сто тысяч голов.

Напились кони, разбрелись по льду, ходят, пощипывают травку. А я сел к табуну спиной и стал пересчитывать лошадей, все ли целы. Замечаю — недостаёт одного жеребца. Куда бы ему подеваться?

Воткнул я в песок курык, взобрался на него, смотрю по сторонам, не видать ли где жеребца.

Нет, ничего не видно.

Всадил в курык нож и полез ещё выше. И опять ничего не увидел.

Тут мне вспомнилось, что с детства у меня была привычка вместо серы жевать иголки. Достал я из-за губы иголку, вонзил её в черенок ножа и — будь что будет — снова полез вверх.

Может, сутки карабкался, может, месяц, а как заглянул в иголье ушко, так сразу и увидел пропавшего жеребца: среди бурного моря торчит скала, острая, как шило, на той скале на одном копыте стоит жеребец, а вокруг скалы на волнах резвится его жеребёнок.

Не стал я долго размышлять, сел верхом на курык, гребу ножом, как веслом, да и поплыл по морю. Плыву, плыву, а всё ни с места. Тогда пересел я на лезвие ножа, оттолкнулся от морского дна курыком и вмиг оказался возле скалы. А курык, будто железный, пошёл на дно.

Как же поймать жеребца без курыка? Свил я из песка аркан, накинул на коня, вскочил задом наперёд в седло, положил перед собой жеребёнка и поскакал по морю обратно.

Полпути уже проехал, как вдруг конь споткнулся о волну и стал тонуть.

Ох, думаю, сбывается пословица: «Если неудачнику и посчастливится попасть на пир, так у него, как назло, хлынет носом кровь». Ну да я не растерялся: быстро-быстро перебрался на жеребёнка, подхватил на закорки жеребца и помчался дальше.

Только я успел на берегу привязать жеребца к дереву, как внезапно мне под ноги с ветки спрыгнул заяц. Я погнался за ним. Заяц побежал влево, а я направо, заяц бежит быстро, я — ещё быстрей.

На бегу выхватываю стрелу и пускаю в зайца. Попала стрела остриём прямо зайцу в нос, да отскочила и вернулась мне в руки.

Тогда я пустил её тупым концом вперёд. Через день она настигла серого и пригвоздила его к камню.

Снял я с зайца шкурку, ободрал с него сало и стал собирать в подол кизяк, чтобы развести костёр.

В это время — что такое? — жеребец мой заржал, забился, захрапел и начал подниматься в воздух.

Я опешил сначала, но тут же сообразил, что привязал коня не к дереву, а к шее лебедя.

Бросаю на землю кизяки и лечу со всех ног отвязывать бедолагу-коня. А кизяки как запищат, как захлопают крыльями, как взовьются под самые облака — только я их и видел. Оказывается, это перепёлок да жаворонков насобирал я полный подол!

Всё же, хоть и не было у меня топлива, разжёг я, наконец, костёр. Положил заячье сало в новенький медный казан и поставил на огонь. Гляжу — протекает мой новый казан, потоками хлещет сквозь его стенки сало, скоро, пожалуй, и на дне ничего не останется. Пришлось переложить сало в дырявый казан. И, конечно же, из этого казана не вытекло ни капельки жира. Помнится, десять бычьих желудков наполнил я топлёным салом.

Пришло мне в голову этим салом смазать свои сапоги. На один сапог сала хватило, а на другой уже не осталось.

Забрался я на ночь под казан, да и задремал. Спросонок слышу — шум, гам, потасовка! Вскочил в страхе, — а это мои сапоги затеяли драку. Несмазанный сапог навалился на братца и тузит его без пощады:

— Вот тебе, жадина, получай! Будешь знать, как загребать и своё и чужое! Неужели не мог оставить и на меня немного жиру?

Стал я драчунов разнимать.

— Да уймитесь вы, злюки! Ишь разбушевались! Не зря говорится: сойдутся два умных — будут с прибылью, а сойдутся два дурака — останутся без глаз.

Еле их утихомирил. Положил рядом с собой — один сапог по правую руку, другой по левую — и снова заснул.

Наутро просыпаюсь — нет на месте несмазанного сапога, убежал, неслух, разобидевшись. Надел я оставшийся сапог на обе ноги и пустился в погоню за беглецом.

Бегу день, бегу год — никак не попадается второй сапог. Прибегаю в какой-то аул. А там людей наехало видимо-невидимо. И ещё съезжаются: кто на быке, кто на жуке, кто на еже, кто на уже, кто на горном козле, а кто на журавле.