Чудо в перьях

Он оглянулся на девиц, подмигнул им, и они заулыбались. А партнеры, поняв это по-своему, перебрались к ним…

— И я загадал: если утонешь, я откажусь! Если выберешься, дам согласие! И войду в историю как еще один реформатор, проклинаемый и ненавидимый, но знающий, что потомки его оценят!

На него смотрели, крутя пальцами возле висков, что, впрочем, было недалеко от истины.

Ну что с него взять? Я взял свои причиндалы и побрел по обжигающим камням к раздевалке. Даже сандалии забыл надеть.

4

…Значит, очередной откат, подумал я, но есть ли отвоеванные сантиметры, о которых он говорил? В умах либо душах? Наверно, есть.

При всем желании директрисы уже не посмеют меня расстрелять либо сгноить, как им поначалу хотелось, поскольку слишком многие в этой стране уже вкусили от прежде запретного плода.

И с этим придется считаться. И потом, развязались языки и пояса целомудрия, что всегда сопутствует большей свободе, к чему — опять же! — уже не отобьешь охоту.

Дальше — больше. Мне позволено с моим хором выезжать куда захочу. Кто бы разрешил, если бы не те несколько благословенных лет, что нами правил Радимов? И кстати, его вовсе не проклинают, как он полагал. Он ошибся! Он ошибался чаще, чем принято думать, несмотря на свой многовековой опыт.

Где он сейчас? Почему в последние дни я думаю только о нем? И что это вообще значит? Быть может, он где-то уже поблизости, как поблизости была Мария, когда он шел к ней, чувствуя, как я сейчас, приближение свидания с ней?

Или все дело в Наталье? Вот в ком я даже не предполагал намека на предательство! Говорит ли в ней обида, или существует на самом деле вирус стервозности, передаваемый воздушно-капельным путем?

Я медленно ехал по центральной улице. На многих домах уже меняли таблички с его старым названием на новое… Или оно еще более старое? И тут увидел со спины стройную девушку, за которой тащился целый рой обожателей, выкрикивающих комплименты, пересыпанные недвусмысленными предложениями. Те же, кто шел ей навстречу, останавливались, оглядывались, потом присоединялись к шествию.

Понятно, с тех пор как прикрыли ЭПД, те, кому не досталось от его сказочных блаженств, бегали теперь за каждой юбкой, но не в такой же мере… Кто такая, почему не знаю!

Я поравнялся с ней, приоткрыл дверцу… Боже, что за дивное создание! Черные волосы, синие глаза, нежный, стыдливый румянец…

Она грациозно села рядом, закрыла дверцу. Я дал по газам, отрываясь от преследователей. Она лукаво посмотрела на меня.

— Павел Сергеевич! Неужели не узнаете?

Склероз, что ли… Она меня знает, а я — такую! — даже не могу вспомнить.

— Вы, наверно, приехали поступать в ЭПД? — спросил я, очарованный и враз забывший о существовании Натальи. — Я там был только раз.

— И то, чтобы переночевать, — улыбнулась она, взяв меня под руку. — Да Толя я, Ощепков!

Я едва не врезался в столб, но вывернул руль, так что машина стала поперек дороги, совсем как тот самосвал.

Что за наваждение! Толя? Нет, хозяин определенно где-то недалеко, если не по расстоянию, то во времени… Иначе откуда взяться таким чудесам и метаморфозам, случившимся с бывшим алкоголиком? Я еще раз оглянулся на нее (или все-таки на него?).

— Так как тебя хоть зовут теперь? — промямлил я, соображая по привычке, куда её (его) везти. За город? А смогу ли? Все-таки столько с ним совместно выпито и переговорено о бабах и ихних кознях с прибамбасами… Она (он) ведь все знает о моих испытанных приемах.

— Сначала давайте оторвемся от преследования. — Толя повернулась к заднему окну. Через него были видны две машины, двинувшиеся за нами в погоню. — А зовут меня теперь Оля! — Она (он, оно) кокетливо склонила головку.

— Очень приятно… — пробормотал я, не двигаясь с места.

— Так куда все-таки?

— К профессору Никифорову! — сказала Оля, бывший Толя. — Может, он вас послушается?

— Но меня ждут… — вспомнил я про оставленный хор, но тут же прикусил язык. Когда просит такая девушка… Нет, не зря он так рвался изменить свой пол. Ведь совсем другое дело! Хоть смотреть приятно.

И по крайней мере — честно. Есть мужики, которым честнее было бы надеть юбки и туфли на высоком каблуке. Равно как и женщинам, вроде тех, кто пил из меня утром кровь на аттестации, кому впору была бы небритая щетина плюс потребность похмеляться каждое утро.

— А кто он такой, этот Никифоров? И почему он кого-то должен слушаться? — буркнул я, оглядываясь на преследователей.

— Ну как же! — возмутилась Оленька. — Тот самый профессор, помните? Кто согласился изменить мне пол. Но не половую ориентацию. Чтобы я попробовала себя в роли этих девушек из ЭПД. Потом он вернул бы мне прежнее обличье и мы вместе с ним написали бы книгу.

— Припоминаю… — сказал я. — Ну и что? За чем дело стало?

— Как вы не понимаете, Павел Сергеевич!

— Можешь звать меня просто Паша. Или Павлик, — не выдержал я, заметив, как Оля раскраснелась от негодования. Ну все ей пойдет! И румянец, и томная бледность. И даже телогрейка с ватными брюками, а также лом в руках ничуть не испортят. Только украсят.

— Так что я не понимаю? — спросил я, заметив, как она (теперь уже точно она) лукаво улыбнулась.

— Ну как что? — вздохнула она. — Только я туда оформилась, как случился этот переворот, дом наш закрыли приказом революционных властей, и я оказалась на улице. А там, на улице, не дают прохода…

Губки ее задрожали, она готова была вот-вот расплакаться.

— Ведь я же говорила, что моя половая ориентация не изменилась! Я потерпела бы там, в ЭПД, за хорошие деньги почему бы не потерпеть…

Я невольно на нее оглянулся. Мне послышались знакомые интонации Толи Ощепкова. Но нет, это была по-прежнему та самая Оля с обиженными губками.

— …Я с трудом добралась, можно сказать, прорвалась до этого кретина, этого кобеля Никифорова, кричу: верните мне все назад, а он сально заулыбался, полез с руками и сказал, что я лучшее его произведение, что его детородный орган так бы не смог, но он хотел бы попробовать со мной ради науки! Представляете? Он предложил мне выйти за него замуж!