Чудо в ущелье Поскоков

— Спокойный, тихий, замкнутый, немного кровожадный, — подвел черту Культура.

Крешо застенчиво улыбался, а внутри у него все цвело от гордости, словно он действительно какой-то опасный соблазнитель. Было очень приятно, что у него есть девушка, пусть даже и не по-настоящему. Как бы нечаянно он оглянулся посмотреть на надоедливого полицейского, которому был обязан своим неожиданным счастьем. Худой молодой человек лет двадцати пяти, ненамного старше самого Крешо, с большими залысинами, судя по которым он через несколько лет совсем облысеет. Сидит в углу за столом и нервно кусает нижнюю губу, постукивает ногой, смотрит на него водянистыми светло-голубыми глазами.

— О чем задумался, любимый? — неожиданно спросила Ловорка из-за стойки и положила на руку Крешимира свою ладонь, маленькую и холодную.

Даже много лет спустя он будет помнить, как она произнесла слово «любимый» и прикоснулась к нему рукой, еще влажной после мытья стаканов.

— Люди, прекратите, я не могу это слышать, — закричал Миле, притворяясь сокрушенным. — Это просто нож в сердце.

Ловорка, не отводя взгляда от Крешо, улыбнулась словам Миле.

— Как там у вас было? — спросила она.

— Где? На позиции? Да так, неплохо, — сказал Крешо. — Один раз нас обстреляли из минометов, потом мы три дня не могли выбраться из бункера, но вообще-то…

— Три дня? — ужаснулась официантка.

Крешо серьезно кивнул.

— А все из-за него. Вот из-за этого, — вмешался Миле, указывая на Культуру.

— Да ладно, мать твою, и вовсе не из-за меня, — пытался защищаться Культура.

— Из-за тебя, из-за тебя, — твердо повторил сержант. — Все так получилось из-за тебя и глупого шаха.

Ловорка никак не могла понять, какая связь между шахом и минометным обстрелом, и военным пришлось ей объяснить. Их позиция была на одной из гор над Клеком, в районе Дрниша, а через две горы от них располагались сербы. В телевизоре война выглядит очень динамично, но на самом деле солдаты в основном играли в карты, читали ковбойские романы, разогревали гуляш и пердели. За все девять месяцев, что они провели там, их взвод не выпустил в сторону сербских позиций ни одной пули или снаряда, да и сербы тоже были миролюбивы. Они друг о друге почти ничего бы и не знали, не будь радиостанций. А так, со скуки пользуясь «Моторолой», они подкалывали друг друга, оскорбляли, как принято говорить, на национальной почве, вели жаркие политические споры, обменивались похабными анекдотами и так далее, пока как-то вечером один командир с сербской стороны, некий поручик Любиша, не спросил:

— Алло, усташи, а в шахматы у вас там кто-нибудь играет? Эти мои здесь сплошные болваны, не могут отличить ладью от ферзя.

Ему ответил Культура, сказал, что готов с ним сыграть. А там, в бункере, у них не было ни шахматной доски, ни шахмат, и Культуре приходилось все держать в голове. Он сидел в углу с «Моторолой» в руке, глядя в одну точку и время от времени коротко что-нибудь сообщая Любише.

— Конь на d4!.. Пешка с c2 на c3!.. Ладья на g7!..

А поручик Любиша с другой стороны отвечал:

— Слон с f2 на b5!.. Ладья на a4!.. Пешка на e5!

Начали они после ужина, и до самого утра, всю ясную зимнюю ночь над дрнишскими горами на радиоволнах продолжалась их шахматная битва. Когда луч солнца пробился через крошечную амбразуру в каменном бруствере, а весь взвод лениво потягивался в спальных мешках, Культура с растрепанными волосами, не спавший всю ночь, бледный, закончил историческую дуэль победным восклицанием:

— Ферзь на d7! Шах и мат!

— Ух, едрить твою тить! — горько выругался на другом конце волны поручик Любиша.

Пять минут спустя с сербских позиций начался беспощадный минометный обстрел, который без единой паузы продлился семьдесят два часа.

— Сербы, они такие! — недовольно вздохнул сержант Миле. — Не умеют проигрывать.

— Да послушайте вы меня, я здесь ни при чем, — попытался еще раз оправдаться Культура.

— Нет, при чем. Можешь мне не рассказывать, я знаю сербов, — поставил точку в дискуссии сержант, но не сдержался и добавил: — А знаешь, что я тебе скажу, если он еще когда-нибудь позво…

— Культура, не надо больше, прошу тебя как брата… — умоляюще вмешался в разговор Кларич.

— Нет, нет, — сержант пригрозил поднятым вверх указательным пальцем. — Если этот четник еще захочет поиграть в шахматы, ты, Культура, опять соглашайся и опять надери ему задницу. Запомни мои слова, надери ему задницу, мать его так! Ради хорватского народа, ради вдов и сирот, изгнанников и беженцев!

— Люди, может, уже хватит, меня жена ждет, — сказал Кларич.

— Сейчас, только допьем, — ответил Миле.

— Подбросить кого-нибудь до дома? — предложил Культура. — Поскок, тебя как обычно?

— Он еще немного посидит со мной, — сказала Ловорка, прежде чем Крешимир успел открыть рот. И хотя он хотел сказать совсем другое, возражать не стал.

— Хм, я мог бы и сообразить, — произнес сержант. — Слушай, — он обернулся к Крешо, — береги эту девушку, ты за нее лично мне отвечаешь… А ты, — обратился он к Ловорке, — если тебя эти здесь…

— Пошли, пошли… — перебил его Кларич. — На сегодня тебе хватит.

Военные ушли, а Крешо остался стоять прислонившись к стойке и глядя влюбленными глазами на официантку, которая начала рассказывать ему о новостях — своей жизни и своих близких: о родственнице, которая выскочила за наркомана; и о тете, у которой депрессия после того, как полгода назад погиб ее пес; о соседях, у которых взорвался баллон с газом, как раз когда они закончили ремонт в квартире; и о подруге, которая смертельно перепугана из-за того, что у нее запаздывает менструация; о своей куме, которая была свидетелем на ее миропомазании и которой много лет назад гадалка точно предсказала проблемы со щитовидной железой; и о человеке, у которого она снимает комнату и который, как она случайно увидела, роется в ее трусиках. Ловорка молола и молола без остановки, а Крешимир смиренно и даже с интересом кивал, хотя никого из людей, о которых она рассказывала, не знал и никто из них для него ничего не значил. Он, как зачарованный, смотрел на прядь волос, упавшую ей на лицо.

Вечер близился к концу, людей в кофейне становилось все меньше, так что теперь и Ловорка смогла присесть рядом с ним и закурить сигарету. Выпустив дым, она сказала, что хотела бы покрасить несколько прядей в синий цвет, и что боится зубных врачей, и что любит носить сапоги c облегающими брюками, и что еще в школе научилась печатать десятью пальцами и умеет набирать текст вслепую, и что она быстро пьянеет и уже после двух бокалов вина у нее начинает кружиться голова. Крешо собрал всю свою храбрость и убрал с ее лба непослушную прядь волос, а она наклонилась и нежно его поцеловала. Кончиком языка она прикоснулась к его губам, и ему показалось, что это он только что выпил два бокала вина. Поцелуй настолько ошеломил его, что он чуть не свалился со стула.