Чудодей

Люди в шляпах и без. Мужчины с тросточками и женщины в праздничных косынках. Красные, вспотевшие лбы. Влажные носовые платки на лысинах. Женские платья без рукавов. Мокрые блузы, пахнущие потом. Запахи духов и одеколонов, терпкие и сладкие. Палки, удочки, вырванные с корнем цветы. Весь городской люд обрушился на весну. А Станислаусу все равно, хоть бы они все на руках пошли. Его внимание сосредоточено на платье с рюшами, на узкой головке с бархоткой, на бледном личике и неясном запахе цветущего шиповника.

Он зашел за поворот дорожки. Навстречу ему шла Марлен; но радость, готовая выпорхнуть птенцом иволги, так и осталась в его сердце. Рядом с Марлен, как на ходулях, вышагивал тот самый студент, скелет будущего пастора. Этот вопросительный знак в облике человека держал в руке желтую трость точно костыль. Он, как бы играя, вертел ее в правой руке, так, чтобы ее острый конец рвал пыльные листья. Это должно было выглядеть геройством! А рядом шла та, которой Станислаус посылал и посвящал свои стихи. Это ей он хотел преподнести все свои творения, написанные на клопиной и оберточной бумаге. На груди его, под зеленой рубашкой, лежал пакет — влажные от пота стихи.

Марлен стала еще красивее. Теперь он видел ее не сбоку, как в церкви, теперь он смотрел ей прямо в лицо. Белая далия в полном расцвете. Да, конечно, это была Марлен. Взглянула она на Станислауса? Даже и не подумала. Она что-то с жаром рассказывала своему спутнику и при этом выбрала такую тему, чтобы все время смотреть только под ноги:

— Инго, взгляните на эти камешки! Как они сверкают! Это что, кремни? А если не кремни, то, может быть, это кварц? Нет, Инго, я говорю не об этой гальке, я просто думаю, что эти кремни…

Вот под такую словесную дробь Марлен прошла мимо Станислауса. Неужели она и в самом деле его не заметила? Или она пришла в парк не по своей воле? А может, несмотря на все кремни, она хотя бы искоса взглянула на него?

Парочка, болтая, шла своей дорогой. Что было делать Станислаусу — рухнуть на колени под тяжестью своего горя и послать на небеса Господу, незримому Господу, целый воз молений или же лучше взять все это дело в свои руки? А может, это хитрый пастор навязал дочери в провожатые сутулого богослова? Может быть, Марлен просто не отважилась в присутствии этого небесного полицейского улыбнуться своему возлюбленному Станислаусу? Разве она не прислала ему когда-то письмо, в котором говорилось о вечной любви и прочих возвышенных материях?

Станислаус обошел парочку по боковой дорожке, опять вышел на главную аллею и еще раз двинулся навстречу Марлен и ее мелкоголовому спутнику.

Теперь Марлен говорила о цветах:

— Вы видите вон те крохотные цветочки, Инго? Это птичья мята. Она бывает красная, а бывает и белая. Это, как видите, белая, и листочки у нее нежные, как детская кожица…

Она наклонилась и за рукав потянула долговязого богослова к краю аллеи. Глаза студента были обращены к более крупным объектам, к Господу Богу, к небесам, а не к маленьким цветкам птичьей мяты. Станислаус был тут как тут.

— Добрый день, ты опять здесь… из тюрьмы… да, добрый день, Марлен, — сказал он просто.

Студент ходил кругами, не замечая птичьей мяты. Марлен пошла было к Станислаусу, но вдруг застыла на месте. Тишина, мучительная тишина. Студент поправил свои очки.

— Да, такова жизнь, — вздохнул Станислаус, чтобы хоть что-то сказать, чтобы навести мостик для Марлен. — Я написал тебе не одно письмо…

Марлен оборвала его:

— Инго, это мой знакомый. Он пекарь, приносил нам когда-то булочки. И приятель нашего Элиаса, которого вы не очень-то жалуете.

Студент вздрогнул, потом кивнул и вежливо проговорил:

— Собачья дружба, невероятно!

Деревья закружились вокруг Станислауса. Чтобы не упасть, он схватился за ветку какого-то куста. Ветка наклонилась и задела белое платье с рюшами.

Марлен отступила. Она отмежевалась от Станислауса.

— Я вас едва признала. Вы изменились. Хорошо, что я узнала ваши брюки! Да, вот так!

Молчание.

В давние времена Станислаус втыкал себе в руку гвозди, трехдюймовые гвозди. И терпел эту боль. Но тут боль была куда сильнее, как будто зубья бороны вонзилась в его сердце. Это небесное создание, Марлен, стояла здесь и смеялась над ним. Она смеялась над ним, побуждая этого коня в студенческой фуражке тоже тихонько заржать. Точно рой пчел над аллеей, полетели колючие слова Станислауса:

— Да, да, так оно и есть. Все так, как вы сказали, Марлен. Люди меняются до неузнаваемости. Вы теперь прогуливаете по парку верблюда, очкастого верблюда. И сами ходите в тени этого верблюда и рассуждаете о кремнях и птичьей мяте. И уже ни один человек не скажет, что вы — это вы, та самая, что когда-то говорила о любви и других приятных вещах.

Марлен уже начинала бояться этого бледного Станислауса. Студент выступил вперед и поднял трость. Станислаус не стал раздумывать. Он вырвал трость из рук будущего священника. Пусть Марлен посмотрит, какой у нее никудышный защитник! Рукояткой трости он стукнул студента по тощим рукам:

— Потише ты, верблюд! Я из тебя отбивную сделаю!

Студент на своих тощих ногах отскочил, тряся ушибленными кистями, и застонал! Марлен загородила его собой. Губы ее дрожали.

— Станислаус!

Но Станислаус уже не знал удержу:

— Вы совершенно правы, дражайшая дочка пастора, Станислаус, так я когда-то звался для вас. И писал вам об этом, вам, и только вам. Всю любовь мира нанес для вас на бумагу! — Станислаус сунул руку за пазуху. Вытащил пакет и сунул его в дрожащие руки Марлен. — И будь я проклят до конца моих дней, если здесь говорится о кремнях и птичьей мяте!

Из-за поворота показалась группа горожан, какое-то взъерошенное семейство с детской коляской. Оно как потоком залило ссорящихся и разнесло в разные стороны двоих, когда-то любивших друг друга. Студент воспользовался возможностью унести ноги. Марлен семенила сзади. В руках у нее был пакет, который она несла, словно детское приданое на крестинах. Станислаус отскочил в кусты и бросился бежать по парковой лужайке.

— Тут бегать запрещено! — крикнул толстяк из взъерошенного семейства.

Станислаус взмахнул желтой тростью студента. Он готов был избить толстяка.

Этой ночью Станислаус думал то о возвышенной мести, то о смерти. Он жаждал немедленной, сию минуту, смерти. Может быть, Марлен, стоя у его гроба, поймет, как она с ним поступила. Может быть, даже сам пастор будет в растерянности стоять у его гроба: «Это и есть тот самый пекарь?» — «Да, отец, тот самый. И кстати, он вовсе не хотел меня соблазнять. Он просто целовал меня, а я целовала его. То были небесные поцелуи. Он ведь был поэтом». И Марлен протянет пастору стихи Станислауса. Господин пастор, растроганный, начнет их читать. И вдруг сорвет с головы свою шапочку и в клочья раздерет свою рясу. «О горе мне, я вогнал в гроб юного поэта! Ах я злосчастный!» — «Отец, самый страшный грех на мне! — скажет Марлен. — И уже никогда ни один мужчина не поцелует меня!»