Чудодей
Шрифт:
— Она так перенапрягается с этой учебой!
— Это одна из черт нашего неизвестно чем чреватого времени, — заметил папа Пёшель.
— А что, время как время. — Черные глазки мамы Пёшель блеснули по-кошачьи. — Девушка должна вовремя выйти замуж. — Небольшой камешек в огород Станислауса.
Он пошел встречать Лилиан. Она была с ним не очень-то милостива. Неохотно оторвавшись от группы молодых людей, спросила:
— Ты что тут стоишь? Караулишь меня?
— Ты все еще Лилиан?
— Ты же видишь!
— Значит, именно тебя я тут и караулю.
Даже взглядом не поблагодарила.
В дровяном сарае Эмиль гнул жесть для каких-то загадочных сосудов. Станислаус все глубже погружался в изучение химии. Не мог же он предстать в глазах Эмиля олухом, не умеющим отличить обыкновенный хлебный чад от алкоголя?
Эмиль делал желобки и дырки на жестянках, что-то мастерил своими тощими руками. Жар изобретательства сотрясал его.
— Новые формы для пирогов? — спросил хозяин.
Маленький дровяной сарай наполнился запахом сливовицы. Этот запах окрылял фантазию Эмиля. Он молча тюкал молотком.
— Новая кормушка для свиньи? — допытывался хозяин.
— Весь мир удивится! — сказал Эмиль.
— А ты молодец, знаешь, что почем в этом мире. — Хозяин поигрывал топориком. — А у тебя нет охоты помаршировать с нами в штурмовом отряде?
— С моим-то горбом?
Хозяин большим пальцем провел по лезвию топора.
— Горб не горб, все зависит от мировоззрения.
— Мир на меня не взирает. Так почему я должен взирать на него? — Эмиль был не так уж мягок и прост, как думал хозяин. Жар изобретательства пылал в нем. И от него ничего нельзя было добиться.
Явился трубочист, долговязый, в штатском. Эмиль вел с ним переговоры в дровяном сарае. Они измеряли жестяной ящик, кивали, шептались, вообще вели себя как два заговорщика.
Среда, день любви. Станислаус сидел у Пёшелей. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан листала тонкую брошюрку «Основные черты наследования расовых признаков». Она усваивала все с трудом, что-то шептала, кричала на мать, когда та на кухне громыхала кольцами плиты. Лилиан не создана была для учения. Она была просто девушкой с буйной кудлатой головкой и такая красивая сейчас — загорелая и аппетитная.
Станислаус принялся расхаживать по комнате. Лилиан решила проверить выученное на его фигуре. Никто не мог бы больше обрадоваться этому, чем простодушный Станислаус. Ведь таким образом он поможет Лилиан, будет ей хоть немного полезен. И он пересек комнату по диагонали, как потребовала Лилиан. Лилиан сверилась с рисунками в своей брошюре и сравнила их со Станислаусом. Потом она ощупала его голени. Или то была скрытая ласка? И опять он вынужден был ходить по комнате, как вдруг Лилиан заявила:
— У тебя самые настоящие еврейские ноги.
Станислаус озабоченно взглянул на свои кривоватые пекарские ноги, привыкшие сгибаться под тяжестью неподъемных мешков.
— Что такое? — очнулся вдруг папа Пёшель. Он отвесил Лилиан оплеуху, выхватил у нее тетрадку, порвал ее и швырнул в плиту на кухне. Все произошло мгновенно.
— Красный соци! — прошипела Лилиан. Папа Пёшель дал ей еще две затрещины. Станислаус не смог больше видеть, как лупят его невесту и возлюбленную. Он и мама Пёшель схватили старика за руки. Лилиан взвизгнула
и в чем была бросилась на улицу. Папа Пёшель дрожал.— Верните ее!
Станислаус бросился вслед за Лилиан. Фрау Пёшель как дикая оса впилась в своего мужа.
Станислаус не нашел Лилиан.
— Черт бы ее побрал!
Папа Пёшель занес было руку, но в десяти сантиметрах от стола отменил запланированный удар кулаком.
Все это был только гром. Молния ударила, когда Станислаус обнаружил в своей каморке бандероль. Он вскрыл конверт приложенного к бандероли письма:
«…и не круг Ваших знакомых, а Вы сами правы, относясь с недоверием к своим стихам. Мы присоединяемся к Вашему мнению: лирические излияния не стоят внимания общественности… Лепет и юношеское самомнение… в стихах отсутствует боевой задор, столь созвучный нашему бурному и великому времени…»
Это письмо буквально свалило Станислауса, и он рухнул на свою убогую постель. Великий поэт Лиро Лиринг заснул, а по его впалым щекам подмастерья катились крупные детские слезы.
Начался новый день, потянулись часы мучительных, путаных раздумий. А в пучине их лежал мертвый поэт Лиро Лиринг. Как в тот раз, когда Станислаус отделял свою душу от тела, он проснулся на горбатых мешках с мукой в сумеречно-темной пекарне. Сухопарый птенец, которого не держат крылья, шлепнулся оземь!
— Хельмут письмо прислал. Он уже ефрейтор, — буркнул за завтраком хозяин как бы между прочим. — Да, молодость!
Около полудня по дому распространился какой-то едкий запах. Прибежала из лавки хозяйка.
— Кхе, кхе, что это такое? Ты теперь пьешь такую крепкую водку?
Хозяин оскорбился и стал принюхиваться к топке. Мухи в пекарне как-то неуверенно ползали по запорошенным мукою окнам. Хозяин рывком открыл заслонку на печной трубе и посмотрел наверх.
— В трубе что-то есть!
Вызвали трубочиста. Он полез в дымовую трубу, и слышно было, что он там возится с чем-то жестяным.
Когда трубочист вытащил на крышу закопченный жестяной ящик, он чуть не споткнулся об Эмиля, который протискивался на крышу через чердачное окошко.
— Тоже мне изобретатель!
Эмиль промолчал.
— Давай мою долю, — сказал трубочист, — а то мне это может стоить работы.
Эмиль кивнул и взял у него ящик.
Через четверть часа трубочист входил в лавку через дверь:
— Небольшая неисправность. Теперь все в порядке. С вас две марки и восемьдесят пфеннигов. Тяга опять есть.
Эмиль исчез.
Этого загадочного маленького человека они нашли вечером в его комнатушке, в его лаборатории. Он перерезал себе вены. На столике, который Эмиль когда-то на себе приволок наверх, лежала записка: «Любовь находится слишком высоко. Горбуну до нее не дотянуться».
В тот же вечер Станислаус опять сидел у себя и писал. За стеной лежал Эмиль, убитый любовью и не знающий больше горя. Станислаус не писал никаких возвышенных слов, ничего не писал ни о любви, ни о разочаровании. Или все-таки о разочаровании? Он писал заявление о том, что решил добровольно пойти на военную службу: «…и по некоторым причинам хотел бы служить в кавалерии…»