Чудотворная

– Я и от других слышал.

– Ну, а коли правда, тогда что это?

– Кто его знает.

Снова замолчали, на этот раз уставились только на колокольню.

– Нечистая сила будто там, - робко высказался Васька.

– Вранье!
– обрезал Родька.
– Бабья болтовня! Была бы нечистая сила, тогда и бог был бы.

– Но ведь Костя-то Шарапов в бога не верил, а я сам слышал, как он рассказывал, с места мне не сойти, если вру.

– И я что-то слышал, только не от Кости, - подтвердил Венька.

– Ребята!
– Родька вскочил с земли, снова сел, взволнованно заглядывая то в Васькино, то в Венькино лицо.

– Ребята, пойдемте сегодня в церковь... Вот стемнеет... Сами послушаем. Ну, боитесь?

– Это ночью-то?
– удивился Васька.

– Эх, ты, уже с первого слова и в кусты. Ты, Венька, пойдешь? Иль тоже, как Васька, испугался?

– А чего бояться-то? Ты пойдешь, и я пойду.

– И то, не на Ваську же нам с тобой глядеть. Правду про него мать говорит, что на девку заказ был, да парень вышел.

– А я что, отказываюсь?
– стал защищаться Васька.
– Только чего там делать? Ежели и пилит, нам-то какое дело...

– Да ты не ной. Не хочешь идти с нами, не заплачем.

Родька неожиданно пришел в какое-то возбужденно-нервное и веселое настроение. Венька Лупцов делал вид, что ему все равно...

18

В самой гуще ночи, в глубине села, отмеченного в темноте огоньками, ночной сторож Степа Казачок ударил железной палкой в подвешенный к столбу вагонный буфер - раз, другой, третий, четвертый... Удар за ударом - дын! дын! дын!
– унылые и однообразные, они поползли над темным влажным лугом, через заросший кустами овражек, где, усталые от ожидания, сидели трое мальчишек, через реку, где под обрывистым берегом недовольно шевелилась весенняя вода, куда-то к железнодорожной насыпи и дальше, дальше, в неизвестность.

– Одиннадцать часов, - прошептал Родька.
– Может, пойдем не спеша?

– Рано. Что мы в церкви-то торчать будем?
– возразил Венька.

Васька Орехов как-то беззащитно поежился и притих.

Опять принялись ждать.

Венька глухим, утробным, страшным для самого себя голоском продолжал рассказ о том, как его отец когда-то ехал волоком между деревней Низовской и починком Шибаев Двор:

– Лежит он себе на телеге, а лошадь еле-еле идет. Он и поднимается. Дай, думает, подшевелю. Поднялся, видит: чтой-то на дороге светится... Присмотрелся: катится впереди лошади огонечек голубенький. Невелик сам, с кулак так, не больше...

– Ой, Венька, брось уж, и так зябко, - тихо попросил Васька Орехов.

– А ты побегай, погрейся, - предложил Венька.
– Значит, огонек катится... А батька молодой тогда был, ничего не боялся. Дай, думает, шапкой накрою...

– Ладно, Венька, - оборвал его Родька, - Васька-то еле дышит. Оставь, завтра доскажешь.

– Связались мы с ним... Надо бы тебя, квелого, не брать с собой, - сердился Венька и добавил: - А мне вот все равно, какие хошь страшные рассказы слушать могу и нисколечко, ни на мизинчик, не боюсь.

– Ребята, я домой пойду. Мамка лупцовки даст, - попросил Васька.

– Я тебе пойду!
– вскинулся Венька.
– Вместе уговаривались. Ты убежишь, а мы останемся... Нашел рыжих!

Так в переругивании и в приглушенной воркотне шло время.

Наконец Родька решительно встал:

– Идем!

Венька с Васькой неохотно поднялись.

Ночь была безлунная, три или четыре крупные звезды проглядывали в разных концах неба между набежавшими облаками.

Шли гуськом: впереди Родька, за ним Венька, сзади, прижимаясь к Веньке, наступая ему на пятки, семенил, спотыкаясь, Васька Орехов.

Тропинка была усеяна тугими, как резина, кочками прошлогоднего подорожника. Родька до боли в глазах вглядывался в темноту. Вот в нескольких шагах, прямо на тропинке, замаячило что-то живое, волк не волк, выше волка, шире волка, страшнее волка, сидит и ждет... Сердце начинает тяжело бить в грудь, звон стоит в ушах от бросившейся в голову крови. Шаг, еще шаг, еще... И тропинка огибает невысокий кустик, он не выше волка, он не шире волка, до чего же жалок вблизи, так себе, пара искривленных веточек. К черту все страхи!

К черту?.. А что там в стороне? На этот раз ошибки быть не может: кто-то в темноте шевелится на самом деле. Слышно даже, как переступает с ноги на ногу, не ждет, само идет навстречу - большой, неясный сгусток ночи. Оно может и растаять в черном воздухе, может и навалиться на тебя удушливым облаком... Раздалось фырканье... Ух! Это лошадь! Уже выпустили пастись, рановато вроде, трава чуть-чуть выползла.

Знакомую до последней кочки землю покрыла только лишь темнота, и знакомая земля стала непонятной, пугающей.

Родька шагал, вглядывался вперед, и в эти минуты он готов был верить во все: в нечистую силу, которая в любую минуту может вывернуться из-под ног, в мертвецов, что поднимаются из могил, в бога - великого и страшного, глядящего сейчас откуда-то с черного неба. И все-таки он шел вперед, и все-таки он должен был проверить, сам узнать, услышать своими ушами, иначе не будет его душе покоя.

– Ой!
– раздалось сзади слабое восклицание.

Родька и Венька, толкнув друг друга, повернулись к Ваське Орехову.

– Ты что?

– Ногу подвернул. Дальше не пойду.

– Так мы тебе и поверили. Только что целехонька нога была.

– Скажи прямо: душа в пятках.

Васька перестал стонать.

– А неужель не страшно?..

– Вставай!
– схватил его за воротник Венька.
– Или силой потащим.

– Тащите не тащите, не пойду. Я вам правду говорю: нога подвернулась.

– Мы тебе живо ее вылечим.
– Венька сильнее тряхнул Ваську.
– Ну, долго возиться?..

– Пусти-и! Не пойду, сказал же.

– Ладно, Венька, черт с ним, пусть здесь остается, - зашептал Родька.
– Провозимся с ним, опоздаем. Времени и так нету.

– Мокрая курица ты, не товарищ. Треснуть бы по шее разок. Сиди тут, коли так.

Родька и Венька плечо в плечо двинулись дальше. Венька еще поругался немного и замолчал. Уж слишком был страшен и неприятен собственный голос в этой мертвой тишине.

Они приближались к церкви, но по-прежнему впереди ничего не было видно. И лишь с напряжением, до боли вглядываясь в темноту, можно было не столько увидеть, сколько ощутить впереди себя кирпичную громаду, закрывающую полнеба.