Чудотворная
Шрифт:
В двадцать девятом году, в то время, когда вокруг Гумнищ создавались колхозы, последний из попов церкви Николы на Мостах был уличен в кулацкой агитации. Его самого раскулачили, отправили в Соловки, а церковь, как пережиток старого, решено было закрыть. С высокой колокольни, к великому негодованию старух, стянули веревками тяжелый колокол. Он, когда-то будивший своим медным рыком гумнищинскую округу, ударился в землю и, охнув в последний раз в своей жизни, развалился. Все церковное имущество - серебряные оклады, кадила, дарохранительницы - конфисковали, а чудотворную икону по предложению сельских
Но долго еще вспоминали старухи икону, рассказывали об огнях на болоте, о душе Пантелеймона-праведника над омутом, о том, что каждую полночь в заброшенной церкви кто-то «пилит купол» - «истово, из минутки в минутку, каждую ночь перед петухами...»
С той поры прошло немало лет. И вот позабытая чудотворная икона вновь явилась под берегом реки Пелеговки.
6
Утром Родька, как всегда, собирался в школу: завязал книги и тетрадки в старый мамкин платок, надел пионерский галстук и, долго слюнявя ладони, разлаживал мятые концы на груди (вчера после школы весь день таскал его скомканным в кармане), потом метнулся к столу:
– Давай, бабушка, есть. Не то опоздаю.
Бабка, вместо того чтобы проворчать обычное: «Успеешь еще натрескаться...» - разогнулась у печки, ушла за переборку, быстро вернулась, пряча что-то в вытянутом кулаке.
– Ну-ка, дитятко...
– позвала она.
Родька с подозрением покосился на ее осторожно сжатый, словно державший в себе горсть живых тараканов, кулак.
– Вот одень, золотце, на доброе здоровье. Хватит уж нехристем-то бегать.
Перед Родькиным носом закачался на толстой шелковой нитке маленький медный крестик. Родька с минуту отупело моргал, потом залился краской от шеи до кончиков ушей, втянул голову в плечи.
– Еще чего выдумала? На кой мне...
– Нельзя, родненький, ты теперь у бога на примете. Не мне, небось, не бабке Жеребихе чудотворная открылась. И не выдумывай, ягодка, господа-то гневить непослушанием. Ну-кося, на тебя с молитвою...
Родька еще больше съежился, отступил назад:
– Не одену.
– Экой ты...
– Бабка протянула руку. Родька отскочил, светлые, с грачихинской желтизной глаза блеснули затравленно.
– Ну, чего козлом прыгаешь?
– Умру - не одену! Ребята узнают - начисто засмеют.
– Чего ради хвалиться тебе перед ними? Каждый всяк по себе живет, всяк свою душу спасает. Храни себе потаенно и радуйся.
Вошла мать в туго повязанном платке, старые сапоги забрызганы грязью, видно, только что с бороньбы или от парников - вся розовая от быстрой ходьбы по славному утреннему холодку, в прищуре глаз под белесой занавесочкой ресниц - доброта:
– Опять с бабушкой не поладил?
Родька бросился к ней:
– Мам, скажи, чтоб не одевала. На кой мне крест. Что я, старуха?.. Узнают вот в школе...
Мать нерешительно отвела глаза от бабки:
– А может, и вправду не одевать? Сама знаешь: в школе не похвалят.
Бабка разогнулась, подобрала губы, сжала в коричневый
кулак крестик.– Оберегаешь все? Ты ему душу сбереги. Гнев-то божий, чай, пострашнее, чем учительша вымочку даст.
– Не гневался же, мать, господь на него до сих пор. Даже милостью своей отметил.
– Ой, Варька, подумай: милость эта не остережение ли? Пока Родька ходил без отлички, ему все прощалось. А ныне просто срам парню креста на шее не носить.
Мать сдавалась:
– Право, не знаю. Какой спрос с малого да несмышленого?
– Для господа что мал, что стар - все ровни, все одинаково рабы божьи. Вот свалится беда, запоешь тогда по-другому, вспомнишь, что сущую безделицу для бога отказала. Да и что толковать-то, тьфу! Крест на шею сыну повесить совестно.
И мать сдалась.
– Надень, Роденька, крестик, надень, будь умницей.
– Сказал - не одену.
– Вот бог-то увидит твое упрямство.
– Плевал я на бога вашего! Знал бы, эту икону и вырывать из земли не стал, я бы ее в речку бросил!
– Окстись! Окстись, поганец!
– зыкнула бабка.
– Типун тебе на язык! Вот оно, Варька, потаканье-то...
На щеках матери выступили лиловые пятна, широко расставленные глаза сузились в щелки, руки поднялись к груди, быстро перебрали пальцами все пуговицы на старенькой кофте.
– Добром тебя просят. Ну!.. Мать, дай-ка мне крест. Я-то надену на неслуха.
– Нет, пусть он себя крестным знаменем осенит. Нет, пусть он у бога прощения попросит. Пусть-ка скажет сначала: «Прости, господи, мои прегрешения».
На стене, под фотографиями в картонных рамочках, висел старый солдатский ремень, оставшийся от отца.
Мать сняла его с гвоздя, впилась в Родьку прищуренными глазами, устрашающе переложила ремень из руки в руку.
– Слышал, что тебе старшие говорят?
Сжавшись, подняв плечи, выставив вперед белобрысые вихры, глядя исподлобья, как волчонок, настороженно блестевшими глазами, Родька тихо-тихо пододвигался к двери, навертывал на палец конец красного галстука.
– Прав... прав не имеете.
– Вот я скину штаны и распишу права...
– Верно, Варенька, верно. Ишь, умничек...
– Вот я в школе скажу все...
– Пусть-ка сунутся - я учителям твоим глаза все повыцарапаю. Небось, не ихнее дело. Кому говорят?!
– Верно, Варенька, верно.
Родька сжался сильнее, с ненавистью стреляя глазами то в бабку, то в мать, чуть приметно двинул плечом в сторону дверей.
– Скидывай сапоги! Ну, быстро!.. Ни в какую школу не пущу. Ну!
– Рука матери больно дернула за вихры.
– Крестись, пащенок!
– Скажу вот всем! Скажу! Ой!..
Удар ремня пришелся по плечу.
– Скидывай сапоги! Живо!.. Нету тебе школы! Нету тебе улицы! На замок запру!
Второй удар, третий... Родька отчаянно, басом взревел, рванулся к двери, но бабка с непривычной для нее резвостью перегородила дорогу, схватила за ухо.
– Ишь ты, лукавый. Нет, миленок, нет, встань-ко сюда!
У матери же было красное, расстроенное лицо, на глазах тоже слезы.
– И что мне за наказание такое? Вырос на мою голову, вражонок. Когда только я над тобой управу возьму? Долго будешь еще упрямиться, мучитель мой?