Чудовище (сборник)

Баулин поднял трубку.

— Антоныч? — Голос зама был свеж и бодр, совсем не напоминал о вчерашней ссоре. — Ты?!

— Да вроде бы я, — промычал Баулин, подумывая, а не повесить ли трубку.

— Чего раскис?! — Зам рассмеялся грубо и громко. — Не отчаивайся, Антоныч! — просипел он сквозь смех. — Все путем! Глядишь, мы с тобой и еще протянем малость!

— Что случилось? — встрепенулся Антон Варфоломеевич, сердце учащенно, в предвестии радостной новости забилось.

— Грустная весть, Антоныч, — вполне серьезно и со скорбью в голосе проговорил зам. — Новый-то наш перенапрягся с непривычки. Ночью его на «скорой» увезли, сердчишко зашалило, может, инфаркт. Такие вот дела, Варфоломеич! Так что — не состоится запланированное мероприятие-то, мне только что звонили, проинформировали. Ты слышишь?!

Баулин онемел, он не мог произнести ни слова, издать ни звука. Это было спасение! С трудом подавив в себе нахлынувшие чувства, он все же сказал спустя минуту:

— Несчастье-то какое.

— Все под богом ходим, — согласился зам.

Про распри-ссоры и взаимные обвинения-оскорбления оба благополучно забыли. «Беда» снова объединила их. Как и подобает давнишним приятелям, они вновь готовы были делить пополам предстоящие победы, радости, успехи.

— Ну, ладно, будь! — заключил зам.

— Ага, буду, — сказал Антон Варфоломеевич. Потом добавил: — Я на часик задержусь, скажи там моим.

— Сам скажешь, — ответил зам. — Отдыхай!

В трубке раздались гудки.

Но только Баулин положил ее на рычажки, как прозвенела еще трель.

— Антон Варфоломеевич? Все отменяется! — с ходу провозгласила трубка Сашкиным голосом.

— И без тебя знаю, — начальственным тоном произнес Баулин. — Что еще?

— Все-е, — растерялся Сашка.

— Тогда привет! Да скажи там, что буду к обеду!

Самообладание полностью возвратилось к Антону Варфоломеевичу. С брезгливой гримасой на лице он сгреб ладонью бумагу, лежавшую на столе, — свое недописанное заявление, скомкал ее и бросил в корзинку.

Голова прояснилась окончательно. Тело больше не гудело и не ныло. Напротив, с каждой минутой Баулин ощущал в нем прилив сил, энергии. За окном вовсю светило утреннее, умытое солнышко. Весело щебетали птицы. И уже радостно горланили выведенные во двор на первую прогулку детсадовцы — народец простой, беззаботный и счастливый.

Вот таким беззаботным и счастливым ощутил вдруг себя Антон Варфоломеевич. Полной грудью набрал он воздуха и запел:

О да-айте, да-айте мне-е свободу-у!

Я свой позо-ор-р-р сумею искупи-и-ить!

Дальше он слов не знал и потому просто мычал — громко, с вдохновением, извлекая из себя басовые, колокольно-набатные звоны и переливы. При этом прислушивался к ним как бы со стороны — с любовью и восхищением. Что и говорить, нравилось Антону Варфоломеевичу то, как он исполняет арию, очень нравилось. Перефразируя где-то слышанное, он даже воскликнул в голос: "Ай да Баулин, ай да сукин сын!" И ударил кулаком по столу.

Вот так, с мычанием, в состоянии великого воодушевления, Антон Варфоломеевич проделал все туалетные необходимости. Затем проследовал на кухню и принялся за приготовление завтрака. В распахнутое окно била жизнь — она врывалась в квартиру с солнцем и ветерком, со всеми звуками улицы. Даже залетевшая оса жужжала весело и жизнерадостно.

Закончив готовку, Антон Варфоломеевич, расставил все на столе и включил репродуктор. Оттуда полились бравурные марши. Пока он поглощал съестное и пил кофе, смакуя каждый глоток, марши не смолкали. "Надо надеть сегодня лучший, свежий костюм и ту сорочку, что Валюша привезла из Англии, — планировал Антон Варфоломеевич. — А к вечеру откупорить бутылочку коньяка-с! Праздник так праздник!" Все в нем ликовало.

Марши сменились оглушающе звонкой песней:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

Антон Варфоломеевич подпевал:

Па-ра-па-пам! Па-ра-па-па-пам-пам!

И пританцовывал. В голове роились тысячи планов, как на сегодняшний день, так и на необозримое будущее. Брился Антон Варфоломеевич с особым упоением и тщательностью. Он будто заново народился на свет — юный и наполненный желаниями, нетерпеливый и упругий, как мячик. Он был готов ко всему, к любым передрягам и трудностям, невзгодам и бедам, но больше всего он был готов к взлету на новые, неведомые вершины, и ничто в этом сладостном полете не могло бы придержать его, остановить или хотя бы расстроить. Все чудесно и распрекрасно! Эх, жизнь-житуха, надо бы лучше, да некуда!

В это время сквозь звуки бесконечной песни прозвучал искаженный хрипами и расстоянием голосок:

— Вам же звонят! Чего не открываете!

Антон Варфоломеевич отложил бритву и, не отдавая себе отчета, воскликнул бодро:

— Бегу, бегу!

И направился в прихожую как и был — в пижаме, с полотенцем на шее, бодрый, веселый, напевающий.

— Кто там? — спросил он громко. А рука уже крутила замки.

— Почта, — откликнулся тоненький старушечий голосок.

— Момент!

Антон Варфоломеевич распахнул дверь, заранее широко и белозубо улыбаясь.

На пороге стоял окопник в длиннополой грязно-серой шинели с винтовкой за спиной и самокруткой в узловатой руке. Лицо у него быле морщинисто и добродушно, рыжая недельная щетина делала его округлым, даже благообразным.

— Непорядок, гражданин! — произнес окопник с укоризной. Разве так делают?

У Баулина челюсть отвисла. Но в замешательстве он пребывал недолго. Резко развернувшись, Антон Варфоломеевич бросился было к дверям в спальню. Он уже коснулся почти ручки…

Но двери раскрылись сами. Из спальни вышел пожарник в робе и сверкающей, ослепительно надраенной каске. Он сразу же ухватил Антона Варфоломеевича за ворот пижамы и покачал головой:

— Сбежать, стало быть, хотел? И-эх, интеллигенция еще!

Баулин рванулся, оставил воротник в цепкой руке. Надо было спасаться! Он с разбегу ворвался в гостиную, сбив с ног каких-то двух типов, и вспрыгнул на подоконник. Следующее движение принесло боль — окно было зарешечено, и он сильно ударился о чугунные прутья. Послышался звон битого стекла, посыпались осколки.

Вцепившись руками в прутья, вжавшись всем телом в решетку, Антон Варфоломеевич стоял на подоконнике и вглядывался в то, что было за окном. Никакого солнца! Никакого лета, щебета, разноголосицы детсадовцев! Сумрачная, свинцовая пелена застила все в трех-четырех метрах. Накрапывал мелкий дождь. И пахло помойкой. Где-то внизу орала кошка, словно с нее обдирали кожу. Да каркали в отдалении вороны, не поделившие наверняка какой-нибудь тухлятины. Решетка не поддавалась.

Но Антон Варфоломеевич боялся оглянуться назад. И все рвал и рвал на себя прутья. Из-за пелены вдруг выплыла фигура Ивана Иваныча в робе и, как тогда, в зале, погрозила пальцем. "Иуда! — послышалось Баулину. — Хе-хе-хе!" Иван Иваныч пропал. И его место занял масленоглазый усач. Он был без кляпа, но по-прежнему связанный и возбужденный.

— Что дэлать, уважаэмый, — проговорил он сокрушенно, надо. Надо!

Вид у усача был совершенно безумный. Но голос его звучал твердо:

— Наука трэбуэт жэртв!