Чудовы луга

— Марево маревом, а кормежка нужна лорду хорошая. Супчику бы ему сварить куриного. Лаэ!

Но молодого найла в комнате не оказалось. Когда он ушел, Ласточка не заметила. Дрова в камине прогорели, Ласточка встала, чтобы подкинуть еще. Спать ей не хотелось. Открылось второе дыхание, будто десять лет свалились с плеч долой. Надо найти Лаэ и потребовать супу, или курицу для супа, и котелок, и соли, и…

Дерюга, прикрывавшая косой рассохшийся ставень, шевельнулась от сквозняка. Скрипнула дверь, Ланка вдруг пискнула и мышью шарахнулась в темный угол.

Ласточка обернулась.

На пороге стояло дъявольское отродье, картинно прислонившись к косяку, сложив на груди руки. Глаза сумрачно мерцали из чащи волос, из пестрого хлама. Мерцали не менее таинственно, чем бусины и монетки в колтунах, и не менее ярко, чем золотное шитье на сапогах. Сапоги были другие, чистые. И плащ другой, целый. А отродье было все то же, с надменной позой и лицом оскорбленной принцессы.

Пришел, подумала Ласточка. И чего же ты пришел, красота моя несравненная, любопытно стало?

Оказалось, что она произнесла это вслух, Кай вздернул голову, зазвенели побрякушки в черной гриве.

— Любопытно, да, — сказал он, и голос у него был хриплый, то ли простуженный, то ли надорванный. — Любопытно, что у тебя за спасибо такое. Лаэ сказал, ты тут спасибо направо и налево раздаешь…

Ласточке вдруг сделалось весело. Весело и просто.

Или да, или нет — куда уж проще.

Я ничего не теряю.

Ничегошеньки.

Она улыбнулась, разглядывая отродье. Замурзанное. В глазах укор. Щеки горят. Такой весь из себя растакой. Явился за спасибом.

Сейчас получит.

Она шагнула вперед — раз. Как по воздуху, как во сне. Хороший сон, на поправку сон.

Два — маету ночную вылечит.

Три — тяжкий сон с кошмарами.

Четыре — пару суток без просыпу.

Пять — не проснешься никогда.

Заглянула в лицо, близко-близко. Ей казалось, что она смотрит на Кая сверху вниз. Подцепила пальцем завязку у ворота.

Дернула на себя.

— Эй! — удивилось отродье. — Ты что…

Дальше он только мычал. Шестой шаг они сделали вместе — Ласточка вперед, Кай — назад. Он ударился спиной о дверь и начал медленно проваливаться вовне, вместе с дверью, вместе с Ласточкой, прижавшейся раскрытым ртом к губам, грудью к груди, животом к животу, воткнувшей колено между ног, скрутившей ворот расшитой рубахи, как петлю.

— М-м-м!!! — наверное, он что-то сказать хотел.

Потом скажешь, мой прекрасный.

Она отпустила ворот, позволив ему вздохнуть, провела руками по ребрам, сжала ладонями бедра его сквозь одежду. Притиснула к себе, притиснулась сама — пахом к паху, накрепко, м-м-м-м, мой хороший, больше не вырываешься? Вот тебе спасибо, спасибо, спасибо, все спасибы для тебя, ни одного не утаю, спасибо такое, спасибо сякое, спасибо разэтакое! Спасибо огромное!

Дверь распахнулась, Кай вцепился в косяк, чтобы не упасть — но он уже отвечал, отвечал, да.

На спасибо отвечал.

Пожалуйста, отвечал. Всем телом. Особенно, одним местом.

Пожалуйста!

Ну, пожалуйста!!!

Глава 24

С хмурого неба снова посыпал снег — тонкими белыми лепестками, светлым пухом — словно черемуха опадала или цвели тополя.

Земля засыпала смертным, холодным сном.

Мелодично звонил колокол.

Священник, молодой, узколицый парень с яркими глазами маркадо, выпевал слова господней мессы.

Растерзанный лагерь привели в порядок, тела погибших лежали в ряд, накрытые плащами.

У раскрытой полотняной палатки, в которой шла служба, стояли рыцари с непокрытыми головами.

Светлые, темные, рыжие головы. Золотая. Тальеновы вороные пряди.

Ворран, притащившийся из лазарета, со злым, бледным лицом, узкие губы сжаты, глаза темны.

Второй священник-вильдонит сидел у походной исповедальни — попросту пары досок с решетчатым окошком, установленных на распорках, принимал покаяние у запоздавших. С другой стороны доски преклонил колени кто-то из хинетов, истово кивал, стучал в широченную грудь кулаком и покаянно встряхивал черноволосой головой.

Дилинь-дилинь, — снова зазвякал колокольчик над накрытым белой тканью алтарем.

Бомм! — ответил ему гонг.

— Святая заступница Невена, святые заступники Кальсабер и Альберен, предстоят за нас перед Господом, — кобальтово-голубые, как у всех Маренгов, глаза священника горели несокрушимой верой. — Да сохранит Он нас от всякого зла, укрепит души наши и дарует победу в грядущем бою, как даровал ее святому Кальсаберу в сражении с диаволом.

От всякого зла… от зла, которое ходит средь бела дня, упивается кровью, будоражит яростью сердца.

От зла, которому положено полвека гнить в могиле.

Зло, в которое мы так долго не хотели верить.

Я верю в силу меча и силу руки, которая держит этот меч. Я верю в слово рыцаря, в королевский приказ, в то, что правота торжествует всегда, рано или поздно.

Господь Всевышний, Амо Эспаданьядо, Господь мой, сжимающий обоюдоострый клинок в пронзенных гвоздями руках…

Что я сделал не так?

Отчего зло во плоти бродит меж моих людей, питая их страхом?

Священник поднял наполненную вином чашу, бережно, как величайшую драгоценность.

Он-то не боялся.

— …подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть кровь Моя, за вас и за многих пролитая во оставление грехов.

Отпечаток конского копыта, четкий, глубоко вдавленный в размокшую землю.

Иней на бревенчатых стенах амбара.

Два мертвых пса, тело пленного разбойника, белые от страха заледеневшие глаза, волосы, примерзшие к соломе…

Когда тело подняли, полусгнившие соломины так и остались торчать из волос жутковатым нимбом, ледяной печатью нечистого.

Кого призывал несчастный в свой последний миг, когда зло, в которое и он не верил, заглянуло в глаза?

Сэн Эверарт.

Мертв.

Кунрад, веселый и верный соратник.

Мертв.

Сэн Гертран…

Разве поможешь мне Ты, если я сам буду слаб?

Я верю в сталь и огонь.

— Скажи только слово и исцелится душа моя, — произнес Соледаго одними губами, единым выдохом, вместе со всем своим войском.

Чаша с алой густой влагой подплыла к нему, как во сне, и он преклонил колени.