Чукотский вестерн

– А чего тут комментировать? – удивился Лёха. – Понятное насквозь дело. По собственной небрежности посадил судно на камни, разгильдяй, а теперь выгораживает себя, любимого, боится, что вредителем признают да и шлёпнут безжалостно, за милую душу. Про мину залётную сказки излагает, птиц здоровенных приплёл. В той, ранешней бумаженции – беглый зэк о лодках моторных, летающих над мысом Наварин, втулял, сейчас капитан о птицах гигантских травит. Совсем наш народишко стыд потерял, на каждом углу «горбатого лепит», грехи собственные покрывая.

– Видала я тех птиц, – равнодушно, как бы между прочим, сообщила Айна. – Страшные они. Людей мёртвых в когтях носят. Радостно поют при этом.

Сизый от неожиданности подскочил самым натуральным образом, недокуренную самокрутку выронив, спросил Айну медовым голосом:

– А где ты их видела, голубка моя? Расскажи поподробней, будь ласкова.

– Там и видела. Около мыса, который вы «Наварин» называете, – невозмутимо ответила девушка, даря Лёхе тёплый взгляд. – Мой отец – важный шаман. А там, на мысе, – кладбище старинное, шаманское. На нём только большие шаманы спят. И дед мой там спит, и отец деда. Три Больших Солнца назад отец решил их проведать. Долго кочевали. Пришли, а в долине «пятнистые». Сторожат проход, никого не пускают. Обошли мы их вдвоём с отцом. Через перевал высокий. На кладбище сидели, со Спящими много говорили. Они умные. Много разного подсказать могут. Если попросишь правильно. Если слушать умеешь. Не ухом слушать, сердцем. Уже рано утром в стороне три птицы пролетали. Очень большие, красивые. Медленно летели, между собой разговаривали. Я на них в трубку посмотрела… – Пальчиком коснулась подзорной трубы, торчащей из бокового кармана кухлянки. – Вижу, каждая птица в когтях человека несёт. Люди не шевелятся, наверное, уже мёртвые. Испугались мы сильно, ушли сразу. Больше не ходили туда. Страшно очень.

– Бывает. – Ник себя за нос подёргал, стараясь переварить эту историю, напоминающую очередную байку. Но больно уж несуетливо Айна рассказывала, спокойно, со знанием дела. Да и зачем ей врать, придумывать что-то? Хотя, кто знает, может быть, у чукчей это обычай такой – белолицым простакам лапшу на уши вешать, принципа ради?

– А труба подзорная откуда у тебя? – Сизый зачем-то спросил.

Такое впечатление, что всегда невозмутимая Айна на этот раз немного засмущалась.

– Это восемь Больших Солнц назад случилось. Я маленькая была ещё. Один белый человек пришёл в тундру. У него было много хороших товаров: бусы, плиточный табак, чай, кастрюли. Он Айну в тундру позвал, сахара обещал дать. Много говорил хороших слов. Айну смешными именами называл. Очень ласково. А потом захотел сделать нехорошее. Хорошее – для больших…, – посмотрела на Лёху призывно, жарко. – Плохо – для маленьких. Очень плохо. Ничего у него не получилось. Я его зарезала. Крови было много. А трубу эту – себе забрала, – закончила холодно, гордо, надменно даже.

Сизый смотрел на свою неожиданную подружку с немым обожанием, чуть не плача от нахлынувших чувств…

Восемь дней ещё каравана ждали. Стереглись, дежурили по очереди, хотя Ник был уверен, что сейчас «пятнистые» не нападут. После полученных щелчков в себя были должны приходить, осмысливать случившееся, планы корректировать. Да и двое их, похоже, всего и осталось: тогда, на утренней зорьке, их восемь было, да шестеро в Долину Теней уже отправились. Подкрепление сюда быстро не перебросить, так что можно было успокоиться слегка. Но – слегка только, совсем немного…

Днём он на ближайшую сопку забирался, винчестер с собой прихватив. Лежал себе на верхушке, затягивающуюся рану на солнышке грел, облаками местными любовался, наблюдал за окрестностями.

Айна и Сизый в это время ловили рыбу на Палявааме. Ловко это у них получалось. «Кораблик» давно забросили: приелось, неинтересно стало, перешли на другие методы ловли. Айна в этих делах оказалась докой. Из березовых корней (это снаружи карликовые берёзы – маленькие и тоненькие, а корни у них – длинные, упругие) и тюленьих жил изготовила маленький лук. Из найденных на берегу реки костей – наконечники для стрел и остроги. Пошло дело, весь ледник хариусами забили, нажарили впрок.

Весело и забавно было с верхушки сопки за ними наблюдать: радуются, словно дети малые, каждой добытой рыбине, в салочки играют – носятся друг за другом по мелководью, только брызги во все стороны летят.

Похоже, Лёха свою зазнобу и двум наиважнейшим вещам успел обучить: громко смеяться на всю округу и целоваться в губы – долго, взасос…Смотрел на них Ник, о зеленоглазой Мэри вспоминал, о скромнице Зинаиде Ивановне думал, картинки завлекательные, развратные местами, рисовал в своём воображении…

Наконец, на противоположном покатом берегу показались всадники.

Первым Эйвэ нарисовался – верхом на низеньком лохматом коне, за ним ещё парочка бойцов – на олешках. Проорал эстонец во всю глотку нечто приветственное, из ружья пальнул вверх. Ник, понятное дело, тоже выпустил из винчестера всю обойму в воздух.

Ускакал Эйвэ, видимо, за остальными.

Привели Ник с Лёхой свой внешний вид в порядок, по возможности: умылись, используя в качестве мыла китовое сало, бушлаты от мусора видимого очистили, значки с профилем Вождя надраили песочком.

Через час и весь караван на противоположный берег Паляваама выбрался из сопок.

Действительно – настоящий караван.

Якутских лошадок лохматых – два десятка, оленей, одиночных и в упряжках – сотни две.

Все животные были нагружены очень серьёзно: тюки большие, бочки солидные, ящики, доски разные, брёвна. Тощая лошадка тянула за собой походную армейскую кухню на широких колёсах, олени на нартах волокли металлическую ёмкость под буровой раствор.

И людей было в достатке: Ник двенадцать человек в штатском, чукчей включая, насчитал, да в военной форме – три десятка.Не удержался Ник и от радости песенку громко затянул, из своих прошлых времён:

Караванами, пароходами, я к тебе прорвусь, мон ами…

Телефонами ли, факсами ли, связаны мы…

Удивления хочешь, – ви-за-ви…

Это будет нетрудно… Это – по любви…

Айна, непривыкшая ещё к таким концертным номерам, замерла и рот от удивления приоткрыла.

Сизый же только по коленкам себя похлопал восхищённо:

– Талант ты у нас, Никита Андреевич! Тебе в консерваторию какую – прямая дорога. Закончишь с отличием, пень ясный, гастролировать будешь по городам разным и весям. Деньжищ заколотишь! Баблосов, как ты любишь говорить. И мы с Айной тебе компанию составим, подать-принести чего, за папиросами сбегать, цветы от поклонниц по вазам хрустальным расставить, носки концертные погладить – опять же…

Через некоторое время Эйвэ переправился на своём коньке: мокрый – до последней нитки, весёлый, бодрый, радостный. Поздоровались тепло, но по-деловому, без всяких глупых объятий.

– Товарищ командир! – доложил Эйвэ Нику, неодобрительно косясь на Лёху, обнимающего Айну за плечи. – Вверенный мне караван материальных и людских ценностей до пункта назначения доставлен. Никаких неожиданных происшествий в дороге не отмечено. Личный состав в полном порядке, заболевших и отставших нет.

Поблагодарил его Ник за проделанную работу, коротко рассказал о событиях, с ними произошедших, опустив, правда, некоторые подробности. Про диверсанта, у которого негры в роду были, не стал говорить, про хищных птиц, таскающих людей в когтях над мысом Наварин, про лодки, в небе летающие…

Раз непонятки идут чередой нескончаемой, не грех и некоторую эксклюзивную информацию утаить, так, из предусмотрительности пошлой.

– Как Шнягу-то жалко, – опечалился эстонец. – Отличный был моряк и человек неплохой. Разве что – неорганизованный немного, необязательный. Труды классиков марксизма-ленинизма изучал с неохотой, конспекты вёл безобразно. И без «Проныры» трудно придётся. Толковое было судно. Его по нашим, эстонским чертежам строили. Хорошо, что вы шестерых «пятнистых» уничтожили. Молодцы! Только странно – для чего они здесь объявились? Что им было надо? Про вас они знать не могли. Про этот маршрут только три человека знали: я, Шняга и капитан Курчавый. Даже в Москву ничего не сообщили – из соображений конспирации. Невозможно, чтобы утечка информации произошла. Может, они что другое искали? Или просто – золото охраняли? Вдруг, они уже его нашли, раньше нас? Какие будут указания, командир?

– Вы рацию привезли с собой? – спросил Ник, заранее решив с Эйвэ только на «вы» говорить.

– Так точно! Находится на том берегу, в течение пятнадцати минут может быть подготовлена к работе.

– Первым делом переправьтесь назад и обо всём случившемся поставьте в известность Магадан, – скомандовал Ник. – Далее: выставить боевое охранение, приступить к переправе. Выполняйте!

Эйвэ явно не хотелось лезть обратно в холодную воду, да и конь его лохматый придерживался того же мнения. Проникшись сомнениями хозяина, он стал брыкаться всеми четырьмя ногами, не давая Эйвэ усесться в седло, уздечку из рук пытался вырвать.

Тогда Айна высвободилась из-под руки Сизого, подошла к непокорному якуту, вскрикнула – коротко и протяжно. Конь успокоился, перестал брыкаться, уставился на девушку злым лиловым глазом, показал кривые жёлтые зубы.

Негромко напевая что-то тягучее, Айна подошла к животному вплотную, обняла за шею, несильно дёрнула за лохматую чёлку. Конь медленно опустился на колени, склонив голову до земли.

– Садись, друг, – кивнула Айна эстонцу. – Смело садись. Он теперь долго послушным будет.

Лёха посмотрел на Ника с гордостью и превосходством: мол, знай наших! В смысле, «наши девчонки – они покруче всех прочих девчонок будут…».

Эйвэ переправился назад, минут пять окружившим его солдатам отдавал приказы, усиленно руками жестикулируя, затем к нартам, из которых уже выпрягли олешек, подошёл, ящик тёмно-зелёный достал, начал рацию к работе готовить.– Что, начальник, – Сизый поинтересовался, – небось, этого гаврика и подозреваешь? Да, ему удобнее всего было «пятнистых» известить, если, допустим, у него в Певеке подручный имелся, из местных. Мы на «Проныру» уселись, а он тут же человечка в тундру отправил. Чем не вариант? Давай, я за ним присмотрю?

Переправить несколько тонн груза через серьёзную реку – дело совсем непростое.

А Паляваам – река очень даже серьёзная. Вода в нём холодная, ледяная, течение быстрое, глубина местами до двух метров доходит. Причём груз в воде мочить нельзя, особенно некоторые составные части бурового станка.

Эйвэ, впрочем, своё дело досконально знал, на совесть.

Чуть ниже по течению от избушки, на стометровом отрезке, Паляваам сливался в одно русло, разделяясь по окончанию этого участка опять на шесть разных потоков.

Здесь и решили соорудить некое подобие парома для особо ценного груза, – мелочевку разную солдаты на себе перетащили, выше по течению, где река делилась на добрую дюжину рукавов и глубина местами была чуть больше метра.

В месте предполагаемой переправы, на противоположных берегах, вкопали два столба, вернее, не «вкопали», а закрепили. Первым делом выдолбили ломами в вечной мерзлоте неглубокие ямы. Эта вечная мерзлота – камень натуральный, да и булыжники постоянно попадаются, ещё и вода наружу просачивается, смешивается с каменной крошкой – в жидкую грязь. Поместили в эти «грязевые ванны» столбы, тщательно завалили их крупными валунами, создав вокруг каждого столба метровые каменные конусы.

Для крепости конусы ещё и бетонным раствором щедро пролили, это хозяйственный Эйвэ из Певека несколько мешков с цементом догадался захватить.

Через сутки, когда цемент окончательно застыл, между столбами толстый канат старательно натянули: до того сильно натянули, что на ветру звенел канат – как струна гитарная.

Параллельно с установкой столбов плот знатный смастерили, двухъярусный.

Брёвна уложили на земле с разбежкой в тридцать сантиметров между ними, сверху короткие поперечные брёвнышки прикрепили – стальными костылями: по краям и по середине. На поперечные – опять продольные разместили, с прежней разбежкой. Теми же костылями окончательно скрепили конструкцию. На получившийся остов, вплотную друг к другу, наколотили толстых досок.

Славный плот получился, высокий, не достать злобным волнам Паляваам до расположенной на помосте поклажи.

Дальше всё пошло просто: к натянутому над рекой канату прикрепили свободно скользящий карабин, к нему – шнур тщательно выверенной длины, с другим карабином на конце, в брёвна плота вбили три надёжных скобы. Одну – посередине плота, к ней карабином закрепили шнур, соединяющий с натянутым над рекой канатом. Две другие – на носу и корме: к ним верёвки крепко привязали, за которые бравые солдаты тянули в процессе переправы. Надо плот переправить – солдаты на одном берегу за свою верёвку тянули, а те, которые на берегу противоположном, свою стравливали. И наоборот.

Настоящий паром получился, только с ручной тягой.

Нормальная придумка, действующая.

Двое суток груз с одного берега на другой переправляли.

– Зачем нам столько бензина? – потом поинтересовался Сизый, глядя на стройные ряды столитровых бочек.

– Отсталость технологического и технического развития современного общества, – охотно пояснил Ник. – Нужны передвижные дизельные станции, вырабатывающие электрическую энергию. А их нет пока. Поэтому приходится использовать бензиновые двигатели. Один двигатель преобразует энергию сгорания топлива во вращательную энергию бурового снаряда. Второй – работает на гидравлическую систему, даёт возможность насосам преобразовывать энергию гидравлического удара в силу, оказывающую давление на забой буровой скважины. Третий – запускает в действие специальный насос, помогающий освобождать буровую скважину от излишка шлама горных пород. Всё ясно?

Обиделся Лёха на такое заумное объяснение, презрительно сплюнул в сторону, долго потом на Ника дулся, не разговаривал.

Много полезных вещей с караваном прибыло: любимые папиросы «Беломорканал», опасная бритва – почти новая, помазок, соль, специи, сигнальные ракетницы, несколько браунингов. Не то чтобы Нику его винчестер надоел, просто тяжёлый он очень, теперь же можно позволить себе и налегке иногда прогуляться – с пистолетом в кармане.

Переправа – дело важное, конечно, но не конечное, не завершающее. До сгоревшей по осени буровой, где экспедиционный лагерь должен был по плану размещаться, ещё около двух с половиной километров оставалось.

Оленей и якутских лошадок переправили выше по течению реки через мелкие протоки и рукава, заново нагрузили животных, успешно прошли завершающую часть пути.

Вот, и идеально плоское, как поверхность обеденного стола венецианского дожа, нагорье, резко переходящее в пологий склон. В пятидесяти метрах от склона располагался чёрный остов сгоревшего бурового копра: конечная (а может быть, наоборот, начальная, кто знает?) точка маршрута.

Надо определяться, решения принимать, отдавать приказы.

– Я вот что думаю, – мягко посоветовал Эйвэ, словно понимая, что любые его советы после известных событий выглядят, по меньшей мере, подозрительными. – Якутские лошадки нам сейчас совсем не нужны, поэтому их можно обратно в Певек отправить. Кормить их надо, куруманник заготавливать. Хлопотное это дело, несколько человек задействовать придётся. И оленей здесь столько нельзя держать, – ягель в округе подъедят и разбегутся по тундре. Хлопоты опять. С солдатами – та же история: больно уж прожорливы, родимые, всё подряд метут, без ограничений и лимитов. Зачем нам тридцать стволов? Может – десятком обойдёмся? Припасы-то, они не бесконечны.

Послушал Ник Эйвэ, с Сизым посоветовался и принял решения серединные: подсказанные, с одной стороны, логикой, с другой – элементарной осторожностью.

Коней якутских, злобных и капризных, обратно в Певек отправил, в сопровождении пяти солдат. Остальных – двадцать пять служивых – на довольствие зачислил, хотя и прав был Эйвэ: прожорлива солдатская братия, словно евражки весенние, сурки тундровые. Оленей, почти всех, с чукчами вместе отпустил в тундру. Только два десятка и оставил – на прокорм тех же солдатиков. С двадцатью олешками Айна и одна справится, с лёгкостью элегантной.

Ник поручил Сизому заняться организацией лагеря – метрах в ста от осеннего пожарища. Сам же, прихватив с собой Эйвэ, чтобы был всегда перед глазами, а также пяток солдат, из тех, что постарше и посерьёзней, отправился изучать окрестности. На предмет безопасности, в первую очередь.

С военной точки зрения, лагерь разместился очень правильно: со всех сторон – главенствующие возвышенности, сопки то бишь. Как раз четыре таких, по числу сторон света и прихваченных с собой солдат, Ник визуально и зафиксировал. Осталось совсем ничего: окопаться на тех главенствующих высотах, выставить там посты, разработать графики смен на этих постах, пароли, сигналы тревоги. Быстро разобрались и с этим. Каждый из солдат, подразумевалось – командир мобильной группы, был закреплён за своей сопкой. Права и обязанности, цели и задачи, виды поощрений и мера ответственности, – всё Ник доходчиво объяснил подчинённым.

– Посты на высотах через час выставить! Менять через каждые двенадцать часов! – в завершении этого совещания скомандовал голосом, не терпящим возражений. – Вопросы есть? Разойтись! К обязанностям приступить! В случае чего – лично буду ржавыми пассатижами гениталии отрывать…

Припустили солдаты по направлению к лагерю, торопясь приступить к выполнению приказа нового командира. Строгого и въедливого командира.

– Давайте, товарищ Эйвэ, мы с вами тоже не будем времени напрасно терять, – предложил Ник, уже вошедший во вкус командирской должности. – Прямо сейчас и осмотрим этот склон, где кварцевая жила на поверхность выходит. Не возражаете?

Да, здорово изменился Эйвэ. В Певеке был компанейским парнем, нормальным языком разговаривал, без всякой официальщины. А тут всё пыжится, так и норовит, по поводу и без, по стойке смирно вытянуться, руку поднести к пилотке. Всё свою подчинённость подчеркивает. Обиделся на что-то? Вину за собой ощущает? Или просто понимает, что он кандидат номер один на роль предателя, и оттого форс держит?

Лагерь сторонкой обошли, перевалив через ближайшую сопку, прямо к сгоревшей буровой вышли, но – с противоположной от лагеря стороны.

– Вот она – кварцевая жила, – эстонец провёл ладонью по неровной каменной поверхности.

Ник надрал ягеля, намочил в ближайшей луже самый пышный пук, тщательно протёр кварцевые выступы.

Да, солидная жила, толстенькая, сантиметров семьдесят будет. И сам кварц правильный, молочно-белый, в таком рудные вкрапления обычно и встречаются.

– Ведь это – олово? – спросил Ник, водя пальцем по тонкому серебристому прожилку, пересекающему жилу на всю её ширину.

– Да, это оловянная руда с небольшим содержанием серебра, – подтвердил Эйвэ. – И золото здесь есть, примерно одна сотая процента.

Прошёл Ник вдоль жилы – везде оловянные нити по кварцу змеились.

– А вон там, – Эйвэ показал пальцем наверх, – я тот золотой самородок и нашёл, вы его в Магадане видели. Помните, на лягушку похожий? Я его так и назвал – «Жаба».

Самородок Ник помнил, действительно – красавец, весом чуть меньше килограмма, что весьма солидно. Только вот на нём вкрапления кварца были совсем другого цвета – светло-лилового.

Полезли по склону, вот и гнездо, где самородок находился.

– Чем вы его извлекали отсюда? – спросил Ник, осматривая неровные края гнезда.

– Рукой, чем же ещё? Он достаточно свободно в гнезде сидел, шатался. Потянул слегка – он и поддался сразу.

– Вас это не смутило? Ведь, по идее, он должен был составлять с кварцевой породой единое целое?

– Это южный склон, – передёрнул Эйвэ плечами. – А «южак» – очень сильный ветер, порывами дует, эрозия осуществляется ускоренными темпами.

– Бросьте, Маркус, – Ник впервые назвал эстонца по имени. – Эрозия эрозией. Но как вы объясните, что на «Жабе» вкрапления кварца лиловые, а здесь, – рукой на жилу показал, – весь кварц молочный?

Погрустнел Эйвэ, явно занервничал.

– И вы заметили? Да, это и меня смущает, до сих пор объяснения этому факту не нашёл. Вы что же, считаете, что самородок сюда подложили специально? Но зачем?

– Как вы нашли самородок? Вспомните все обстоятельства, – попросил Ник.

Наморщил Эйвэ лоб, губами беззвучно зашевелил, минуты через две озвучил свои воспоминания:

– Было раннее утро. Июль месяц. Очень тёплая погода стояла. Антициклон продолжительный. Небо ясное, голубое. Мы с капитаном Курчавым вдоль склона шли. Вдруг Пётр Петрович говорит: «Смотри, Маркус, там наверху что-то блестит. Ярко так! Что это может быть?» Я и полез наверх. Пётр Петрович, он же пожилой, ему трудно. Забрался я сюда, нашёл «Жабу». Вот, пожалуй, и всё.

– Значит, Пётр Петрович, – насмешливо протянул Ник.

– Не подумайте, что я пытаюсь на капитана Курчавого тень бросить! – взорвался Эйвэ, его лицо покраснело от гнева, белыми пятнами пошло. – Я всё прекрасно понимаю, Никита Андреевич. Вы меня подозреваете, это я, по-вашему, главный враг. Это я – предатель! А что, железная логика. Сперва самородок с другого месторождения в гнездо подложил, чтобы искали не в том месте. Потом «пятнистым» о вас с товарищем Сизых сообщил. Навёл, как тут принято выражаться. Так что, арестовывайте меня! Хватайте, сажайте, пытайте!

– Успокойтесь, Маркус, – посоветовал Ник разошедшемуся эстонцу. – Арестовать я вас всегда успею. А что, считаете, нет причин – вас подозревать?

– Есть, конечно, – тут же помрачнел Эйвэ. – Железобетонные основания имеются. Значимые и серьёзные. Если честно, то я безмерно удивлён вашей мягкости. Если бы мы с вами поменялись местами, то вы, Никита Андреевич, давно бы были арестованы. Мало того, и допрос с пристрастием уже завершился бы. С жёстким пристрастием, – уточнил.

– А вы, Маркус, явно нездоровы, – продолжал балагурить Ник, отсрочивая момент принятия непростого решения. – Вам к психиатру надо. Эк, с каким наслаждением вы о допросе с пристрастием говорили. Ещё чуть-чуть, и слюнки потекли бы, вожделённые. От нормального человека до маньяка закостенелого – шаг один…

– Всё шутите? – проворчал Эйвэ. – Может, серьёзно поговорим, по душам, как вы, русские, любите?

Не успели по душам поговорить.

Со стороны лагеря раздался истошный визг, а через несколько минут – громкие выстрелы.

Кто-то размеренно палил из винчестера: выстрел, десятисекундная пауза, выстрел, пауза…Похоже, опять крупные неприятности подкрались, незаметно так, мимоходом.

Глава тринадцатая Мины над тундрой

Неприятности были, конечно, только не крупные, а так – среднего порядка.

По склону поднялись сугубо на карачках, обдирая ногти об острые камни.

К лагерю уже бегом припустили, сил не жалея, с пистолетами в руках.

Прибежали, а там картина маслом выставлена на всеобщее обозрение: художник Репин, «Доигрались белы лебеди!» называется.

Все солдаты и штатские перед остовом сгоревшей буровой были выстроены, перед ними винтовки беспорядочно валялись, гранаты. Чуть в стороне семь бойцов в защитной форме корчились на земле, стонали и всхлипывали.

Перед строем Сизый неторопливо прогуливался – в компании с трофейным винчестером, постреливая время от времени под ноги стоящим в строю.

– Танцевать, суки рваные! – орал Лёха после каждого выстрела. – Я вас научу дисциплине! Разбаловались? Разучились мозгами шевелить? Совсем уже фишку не рубите, лузеры долбанные? Равняйсь! Смирно! Танцевать, так вас и растак! – и новые выстрелы, только камушки мелкие во все стороны летели.

За Лёхой Айна невозмутимо шла, перезаряжая сменный винчестер. Когда у Сизого патроны в магазине заканчивались, он винтовку Айне передавал, заряженную забирал. И по новой всё продолжалось…

«Смотри-ка, – умилился про себя Ник. – Не забыл Лёха-то про «лузера»! Растёт человек, совершенствуется…»

В глубине души он и про себя знал, что «растёт». Ещё тогда, в певекской землянке, когда в зеркало посмотрел, что над бочкой умывальной висело, многое понял.

Строгое такое лицо увидел: в уголках губ морщинки жёсткие прорезались, глаза – колючие, холодные, со стальным отливом. Будь у него раньше такие глаза, вряд ли Ахмед, тварь дешёвая – если по-взрослому посмотреть, – решился бы на настоящие военные действия. Приссал бы, гнида понтовая, – как распоследний кот помоешный, поражённый ранним простатитом…

«И ничего нет в том странного, – внутренний голос прошелестел. – Мы обстоятельства изменяем. Обстоятельства изменяют нас. Главное – не прогибаться перед ними, марку держать…»

Выяснилось, что во время обустройства лагеря один из солдатиков, истосковавшийся по женской ласке, непочтительно Айну за мягкое место ущипнул, охальник.

Айна – она девчонка простая, добрая и трепетная – в мирное время.

Но в таких вот случаях – решительная и очень даже предсказуемая.

Не раздумывая, полоснула незадачливому ухажёру охотничьим ножом по наглой физиономии.