Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку. Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал этой стене:

— Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех для нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем.

— Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

— А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?

— Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый сашин кулак.

— Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

— Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

— Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно:

— Когда демобилизоваться собираешься?

— В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

— Понятно. Альку чай пить позовем?

— Я с ним в ссоре.

— Ну, а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович глянул на часы:

— Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко спросил:

— Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он — хороший человек?

— Да, сынок, — небрежно ответил Иван Павлович. — Вы тут разбирайтесь, а я — в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

— Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку Саша, нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

— Так будет с каждым, кто унижает достоинство человека подлыми ударами по заднице!

— Большой же ты мерзавец, — жалобно сказал Саша. — Как тебе это удалось?

— Элементарная ловушка для ларкиных хахалей. — Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. — Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

— Хулиган несчастный, — констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

— Ты сильно ушибся? — забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

— Я очень люблю тебя, Алька, — сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

— А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. И прижался лбом к сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

— Присядем, что ли? — предложил Саша, и они сели на ступеньки. — Почитай стихи, Алик.

— Сейчас. — Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу, Как выжиревший лакей на засаленной кушетке, Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут. Досыта изиздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, И старческой нежности нет в ней. Мир оградив мощью голоса, иду красивый, Двадцатидвухлетний. Хотите, буду от мяса бешеный, Или, как небо, меняя тона, Хотите, буду безукоризненно нежный, Не мужчина, а облако в штанах.

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот донесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Мало-Коптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:

— Кто же из «ТТ» на тридцать метров бьет? Из «ТТ» в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощеной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный стук в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

— Слышь, герой! — ликующе заорал Алик. — А наши Берлин взяли!

— Такие пироги! — мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

— Ты почему не радуешься? — удивился Алик.

— Да так. Парни Берлин взяли, а я — мешок с рисом. — Он в ярости швырнул бриджи на пол. — Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь. Все! Я — штатский. Алик, сейчас мы — на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнувший подоконник Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

— Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду, — вдруг увидел на стуле пистолет. — Это что — твой?

— Мамин, — раздраженно ответил Саша. — Она им сахар колет.

— Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

— А щелкнуть можно?

— Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.