Чур, не игра!

— Возле Сокольников. Мы обменялись. Там у нас меньше была комната, а здесь больше. Но тут голландское отопление, а там было паровое. И ремонт мы оплатили, — обстоятельно ответил Юрик.

— А как вы там, на кулачках дрались или боролись больше? — спросил Вовка, не проявляя интереса ни к голландскому, ни к паровому отоплению. — Мы тут на кулачках… По-твоему, борьба лучше?

На побледневшем лице Юрика было написано, что лучше — играть в лото.

Вовка ухмыльнулся. Он привирал сейчас. Не так-то уж часто мы дрались на кулачках.

Вовка вообще любил «заливать» немного. Но, если давал «честное пионерское», не врал. Впрочем, мог соврать и в этом случае. Но если давал «честное пионерское под салютом всех вождей», то уж наверняка говорил правду.

Вовка не отставал от Юрика.

— Пошли с горки кататься? — предложил он, указывая на высокую — выше сараев — снежную горку в другом конце двора.

— А на чём съезжать? — нерешительно спросил Юрик.

— Не знает… — подмигнул нам Вовка. — На чём сидишь, на том и съезжаешь, — сказал он Юрику.

Затем Вовка зашагал к горке, а Юрик неохотно последовал за ним.

Он с опаской поглядывал на Вовку, меня и ещё троих мальчишек, которые вели его в дальний угол двора. Он, наверно, думал о том, что этот угол не виден матери из окна.

Когда мы все взобрались на горку, Вовка скомандовал:

— Съезжай давай!

Юрик покачал головой.

— Боишься? — спросил Вовка.

— Боюсь, ребята, — ответил Юрик, — порвать штаны. Штаны почти новые. Порву — и для родителей новый расход. Я же сам ничего не зарабатываю! И вы тоже, наверно. Так, по крайней мере, не надо доставлять родителям лишних расходов.

Мы были поражены. Не то чтобы мы никогда не слышали ничего подобного, нет, нам это внушали много раз, но только старшие. Это были их слова. Это было их право — говорить так. Но привычные в устах старших слова были необычайно странны, когда их произносил мальчишка. Наверно, сегодня таким же диковинным показалось бы мне, теперь уже взрослому человеку, если бы четырёхлетний карапуз сказал:

«Стихи Маршака и Чуковского оказывают на меня большое влияние. Они помогают мне почувствовать гибкость, красоту и звучность родного языка».

Вовка ничего не ответил на правильные и такие неприятные слова Юрика. Он нетерпеливо морщился, придумывая, как бы наконец взять верх над рассудительным новичком. И наконец придумал.

— Ну, ребята, пошли в подкидного играть! — сказал Вовка. — У нас тут чемпионат по подкидному дураку, — пояснил он Юрику. — Участвует шесть человек. Победившему присваивается звание абсолютного чемпиона, проигравшему — абсолютного дурака… Будешь участвовать?

Ни о каком таком чемпионате до этой минуты у нас во дворе не было и речи. В красном уголке, который недавно оборудовали в полуподвале, мы и правда устраивали турниры, но сражались в шашки и в поддавки, а вовсе не в подкидного.

Однако выдавать Вовку или спорить с ним мы не стали. Мы забрались на чердак — в красном уголке играть в карты запрещалось, — и здесь час с лишним продолжался турнир.

Юрик соображал неплохо, играл неторопливо, не горячась, он, наверно, почти не делал глупых ходов, но всё это было впустую. Это ничем не могло ему помочь, потому что Вовка вдохновенно жульничал. Вовка тащил из колоды козыри, сбрасывал ненужные карты, подглядывал, сдавая, и подсовывал Юрику всякую дрянь. Юрик пять раз остался дураком да ещё чуть ли не со всей колодой на руках.

После этого мы выбежали во двор, а Вовка сложил ладони рупором и торжествующе провозгласил:

— Слушайте, вы! Все!.. Вот стоит абсолютный дурак нашего двора! Абсолютный! — взвизгнул Вовка и указал пальцем на Юрика.

По-моему, это было чересчур. Мне не особенно нравился новый мальчишка, но Вовка явно перебарщивал. На минуту мне захотелось даже вступиться за этою Юрика, но Вовка всё-таки был «свой», и я не стал его одёргивать. Юрик молча повернулся к нам спиной и скрылся в подъезде флигеля.

II

Юрик быстро завоевал расположение взрослых. Домашние хозяйки из флигеля, пристроек и большого дома, отлучаясь ненадолго из дому, оставляли ему ключи от комнат и квартир. Их мужья, взрослые дочери и сыновья, возвращаясь домой, знали: если мать ушла в магазин, ключи у Юрика. И сплошь и рядом женщины, уходя, оставляли ключи не своим детям, сверстникам Юрика, а ему.

— Вы ещё выроните с прыжками да беготнёй своей, а он человек спокойный, надёжный.

И оттого ли, что он в самом деле был спокойный человек, или оттого, что был он отягощён ключами, от которых топорщились его карманы, но, во всяком случае, гулял Юрик степенно. Он сторонился шутливых потасовок и даже чехарды, в которую мы особенно любили играть. Впрочем, играя в чехарду, легко выронить ключи.

Никого из нас ничуть не задевало, что Юрику доверяют хранить ключи, а нам нет. Вообще после того как Вовка в день знакомства объявил Юрика «абсолютным дураком» и даже написал раза два имя Юрика с прибавлением этого титула мелом на стене сарая, никто больше не трогал нового мальчишку. Да он и перестал быть новым, примелькался как-то.

Но скоро о Юрике стали у нас во дворе очень много говорить. Те самые домашние хозяйки, которые отдавали ему на хранение ключи, приготовив обед и убрав комнаты, выходили во двор поболтать друг с другом. В ожидании, пока вернутся с работы мужья и дети, они без устали хвалили Юрика.

— Какой у вас сын, какой сын! — причитали они, завидя мать Юрика.

И так как восхищались они в том же тоне, в каком и сокрушались, мать Юрика, подойдя, спрашивала чуть обеспокоенно:

— А что такое?

— Да ничего. Просто хотелось сказать. Простите, как вас по имени-отчеству? Юрик ваш — мы уж не налюбуемся… Прямо сказать, сознательный!

Мать Юрика от таких слов не таяла, в улыбке не расплывалась, но отвечала с достоинством:

— Да, Юрик знает, что можно и что нельзя.

Это он, может быть, и знал, но вот сознательным его, по-моему, никак нельзя было назвать, а именно так его стали называть всё чаще.

Юрик был одинаково учтив и уважителен со всеми без исключения взрослыми. А у нас во дворе жили разные люди.

Наш сосед Семён Авдеевич, бывший красный партизан, учился в Институте красной профессуры. Семён Авдеевич носил сапоги, галифе, гимнастёрку без знаков различия, шинель грубого сукна, а тетради свои укладывал в планшет. Он жил в маленькой комнате с большой кафельной печью. Печь была в этой комнате самым крупным и добротно сделанным предметом. Койка у стены стояла узкая, убогая, а фанерный стол — такой маленький, что локти Семёна Авдеевича, когда он писал, едва на нём умещались… В этой комнате не было ни одной дорогой или красивой вещи, кроме золотых ручных часов, висевших на ремешке на гвоздике у изголовья.