Чушь собачья (сборник)

Конечно, все это чепуха – волосы можно закрыть париком, это не главное. Но почему, в таком случае, Шарон изменила своим планам и не уехала в Кисловодск? Хотя, справедливости ради, стоит заметить, что ее взяли бы на вокзале, но неужели Шарон и это просчитала? Такое мне казалось невероятным.

Что думал по этому поводу Добровольский, понять было невозможно. У него был вид человека, который чрезвычайно доволен жизнью, погодой и компанией. Он беспрестанно улыбался и с преувеличенным почтением беседовал с Клавдией Дмитриевной, чем, кажется, вызвал у нее полный и безусловный восторг.

Наблюдая за этой странной парочкой, пока мы ехали до Затона, я пришла к решению не принимать ничего близко к сердцу и смириться с обстоятельствами. Если женщина, которую мы сейчас обнаружим, окажется не Шарон, – значит, так тому и быть, мне ничего изменить не под силу.

Рано или поздно она должна где-то появиться, и тогда мы сможем опубликовать завершение истории. Материала и без того достаточно, и хотя его публикация уже не будет столь эффектной, главной своей цели мы добились – артист Токмаков на свободе, и даже зло в какой-то степени уже наказано. И все-таки это предвкушение разочарования было очень неприятным чувством.

Затон млел под летним солнцем – два ряда удаляющихся вдоль берега домов, в основном деревянных, старых, окруженных маленькими садиками и огородными участками, выгоревшая, покрытая мельчайшей пылью дорога, деревянные лодки на берегу, прохладное зеркало Волги в двух шагах и редкие местные обитатели, загорелые до черноты и голые до пояса.

Клавдия Дмитриевна указала нам на один из домиков в конце улицы – покосившийся, с чахлым огородом за щербатым забором. Добровольский остановил машину метров за тридцать, предложил Клавдии Дмитриевне посидеть на месте, в тенечке. Мы вышли и направились к дому пешком.

– Самое смешное, что нас действительно могут даже не пустить в дом, – заметил благодушно Добровольский. – Я давно заметил, что сильно пьющие люди особенно щепетильны в вопросах права. Причем их правосознание возрастает прямо пропорционально степени опьянения. Если эта Карповна начала уже с утра, у нас будут проблемы.

– Но что же тогда делать? – с тревогой спросила я.

– Что-нибудь придумаем, – беззаботно ответил Добровольский. – Может быть, придется сделать небольшое пожертвование.

Пожертвование не понадобилось. Когда мы поднялись на шаткое крыльцо, обнаружилось, что дверь открыта.

Добровольский вошел в сени, где остро пахло сушеной рыбой, и осторожно приоткрыл следующую дверь. Мы сразу попали на кухню, где никого не было, а пахло ненамного лучше. Вдобавок здесь было полно мух, которые зудели так, что мороз шел по коже.

Добровольский свернул в маленький темный коридорчик и обнаружил еще две двери. За одной оказалась спаленка – грязная и невыносимо душная. В ней тоже никого не было.

Если кто-то и снимал здесь комнату, то он должен был находиться за последней дверью, в той части дома, которая выходила окнами на заднюю часть двора. Отчасти это подтверждалось тем, что дверь была заперта изнутри.

Подергав ручку, Добровольский вопросительно посмотрел на меня. Я нетерпеливо пожала плечами. Помимо всего прочего, в этой избушке на курьих ножках было ужасно жарко, как в парной. Мне хотелось одного – поскорее со всем развязаться. Добровольский ободряюще мне улыбнулся и постучал в дверь – торопливо и неуверенно. Внутри что-то стукнуло, и послышалось раздраженное шлепанье босых ног. А потом сердитый голос, который несомненно принадлежал Шарон, буркнул из-за двери:

– Какого черта? Я же просила мне днем не мешать!

Добровольский мне подмигнул и повторил стук. В комнате послышалась долгая непонятная возня, потом дверь приоткрылась сантиметров на пять, и в образовавшуюся щель высунулся подозрительный глаз, прикрытый черной как смоль челкой. Несмотря на полумрак, Шарон узнала меня сразу.

Я ожидала чего угодно – сопротивления, бегства, истерики. Но ничего такого не случилось. Сначала Шарон просто словно окаменела, и лишь зрачок ее метался, словно загнанный крошечный зверек. Но потом он вдруг угомонился, а сама Шарон обмякла и шагнула назад, толкнув дверь, чтобы она открылась пошире.

– Черт с вами, заходите! – произнесла она вялым, измученным голосом. – Все равно задницу драть уже не из-за чего, – произнеся эти слова, она с облегчением стянула с головы черный парик и, не глядя, отшвырнула его в угол.

Мы вошли в комнату. В солнечных полосах, тянущихся через помещение, плавали густые пылинки. По углам висела паутина. Здесь было жарко, грязно и неуютно. На ветхих стульях, на старой кровати, на столе валялись женские наряды. Сама Шарон предстала перед нами одетой лишь в ядовито-желтое бикини. У нее была отличная фигура.

Однако было в этой комнате еще кое-что, привлекающее внимание. Увидев это, Добровольский даже слегка присвистнул. На бельевой веревке, натянутой по диагонали, висели сморщенные бумажки, оказавшиеся при внимательном рассмотрении долларовыми купюрами.

Шарон проследила за нашими взглядами, невесело усмехнулась и потянулась за сигаретами, которые лежали на столе.

– Можете не пялиться, – сказала она, щелкая зажигалкой. – Все накрылось медным тазом!

Глава 14

Наверное, минут пять мы все молчали. Шарон, усевшись на колченогий стул, курила, глубоко затягиваясь и выпуская дым под низкий потолок. На ее белой, не тронутой загаром коже выступали мелкие бисеринки пота. На лице блондинки было написано полное равнодушие.

Добровольский медленно прошелся по комнате, разглядывая развешенные на веревке сморщенные доллары. В его зеленых глазах прыгали иронические искорки.

Осматривая комнату, я обратила внимание на раскрытый кейс, угол которого выглядывал из-под кровати. Подойдя поближе, я узрела поразительную картину: кейс, странно разбухший и деформированный, был битком набит деньгами. Это были американские доллары, в большинстве своем уложенные в пачки. Но, боже, в каком они были виде! Слипшиеся пачки, сморщенные купюры – иные даже порванные. Затруднительно было сказать, какая здесь сумма, но одно было ясно – весь этот приличный капиталец действительно накрылся медным тазом.

По-видимому, Шарон уже давно пыталась как-то спасти хотя бы часть денег, но у нее это не очень получалось. К нашему приходу она уже смирилась с поражением, поэтому и реакция ее была столь вялой.

Была в этом какая-то злая ирония, что самую потайную часть «матрешки», из-за которой разгорелся весь сыр-бор, постигла такая печальная участь. Шарон, конечно, могла утешаться формулой «легко пришло – легко ушло», но для многих погоня за этим размокшим чемоданчиком обернулась непоправимой бедой.